Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Жизнь их теперь протекала лишь в двух отделанных панелями офисах: в «Покоях Виктории» и на бирже. Но и в этом узком мирке Шон нашел для себя источник острых ощущений, да такой, что раньше и представить себе не мог. В первые лихорадочные месяцы он просто не обращал на это внимания. Шон был настолько поглощен закладкой фундамента своего благосостояния, что у него не было сил не только на то, чтобы получать от этого удовольствие, но и на то, чтобы вообще замечать.

Но вот настал день, когда и Шон ощутил это сладострастное чувство. Он отправил людей в банк, чтобы ему доставили правоустанавливающий документ на земельный участок, ожидая, что его принесет какой-нибудь младший бухгалтер, но вместо этого к нему в кабинет робко вошли двое: помощник управляющего и с ним главный бухгалтер. Потрясение, которое он испытал, не прошло для него даром: он начал кое-что понимать. Шон вдруг стал обращать внимание, как на него смотрят люди на улице. До него дошло, что лично от него зависят жизнь и благосостояние полутора тысяч человек.

Он с удовлетворением смотрел, как перед ним и Даффом расступаются, давая дорогу, когда они каждое утро шагают по залу заседаний биржи, чтобы занять свои места в кожаных креслах в помещении для членов правления. Когда перед началом торгов они наклонялись друг к другу, чтобы потихоньку перекинуться словом, за ними внимательно наблюдали даже очень серьезные люди. Градски смотрел на них свирепым взглядом, полуприкрыв глаза тяжелыми, словно сонными, веками. Джок и Тревор Хейнсы, Карл Локткампер – любой из них отдал бы дневную выработку золота на своих участках, лишь бы только подслушать, о чем они говорят.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – как по команде гавкала вся стая, и цены подскакивали вверх, когда они их подстегивали, и падали, когда они направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

И потом, в одно мартовское утро 1886 года, это возбуждающее чувство достигло такой остроты, что переросло едва ли не в любовное наслаждение. Это случилось, когда сидящий рядом с Норманом Градски Макс встал со стула и через все помещение направился прямо к ним. Остановившись перед ними, он оторвал вечно печальные глаза от узорчатого ковра на полу и чуть ли не с виноватым видом протянул неплотную пачку бумаг:

– Доброе утро, мистер Кортни. Доброе утро, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня принести вам новый выпуск акций, чтобы вы ознакомились. Возможно, эти сведения, конфиденциальные разумеется, вас заинтересуют. Мистер Градски считает, что они достойны вашей поддержки.

Если можешь заставить человека, который тебя ненавидит, просить у тебя одолжения, значит ты силен. После этой первой подачи Градски они частенько работали вместе. Градски ни словом, ни взглядом ни разу и вида не показал, что они с Даффом для него существуют. Каждое утро Дафф через весь зал кричал ему свое веселое приветствие:

– Привет, балаболка!

Или:

– Ты бы хоть спел для нас что-нибудь, а, Норман?

Глаза Градски только мерцали в ответ, а сам он лишь проседал в кресле еще глубже. Но перед тем как колокол возвещал о начале торгов, Макс неизменно вставал и шел через весь зал к ним, а его хозяин оставался один, уставившись в пустой камин. Происходил обмен несколькими тихими фразами, и Макс возвращался обратно к Градски.

Против их объединенного капитала устоять не мог никто: в один из безумных утренних торгов к их огромному состоянию прибавилось еще сразу пятьдесят тысяч фунтов.

Мальчишка, не умеющий обращаться с винтовкой, балуется с ней, как с игрушкой. Шону было двадцать два года. Могущество, которым он обладал, было оружием куда более опасным, чем любая винтовка, и пользоваться им было куда более приятно – оно доставляло намного больше удовольствия. Сначала это была игра на шахматной доске Витватерсранда, где фигурами были люди и золото. Какое-нибудь слово или подпись на листке бумаги заставляли золото звенеть, а людей – бегать. Последствия сказывались далеко не сразу, и главным тут был итог, отмеченный черными циферками на выписке по банковскому счету. А чуть позже, в том же марте, Шону продемонстрировали, что человека, которого стерли с доски, в коробку не положишь с тем же сожалением, как и вырезанную из дерева пешку.

Карл Локткампер, тот самый немец с громким смехом и вечно довольным лицом, неожиданно подставился. Ему нужны были деньги, чтобы застроить земельный участок к востоку от горного хребта Рэнд. Он взял заем, подписал краткосрочное долговое обязательство, уверенный в том, что в случае крайней необходимости всегда сможет продлить его. Причем сделал все это втайне от людей, которым, как он считал, можно было доверять. Карл оказался беззащитен, и акулы быстро это учуяли.

– Интересно, где это Локткампер берет денежки? – спросил Макс.

– А ты не знаешь? – отозвался Шон.

– Нет, но могу догадаться.

На следующий день Макс явился снова.

– У него восемь просроченных векселей. Вот список, – грустно прошептал он. – Мистер Градски выкупит все отмеченные крестиком. Можете взять на себя остальные?

– Да, – ответил Шон.

Они подловили Карла в последний день квартала: потребовали погашения задолженности и дали ему на это двадцать четыре часа. Карл обратился по очереди во все три банка.

– Очень сожалею, мистер Локткампер, у нас уже перерасход по займам на этот квартал.

– Ваши векселя сейчас у мистера Градски… мне очень жаль.

– Простите, мистер Локткампер, но мистер Чарливуд входит в состав нашего совета директоров.

Карл Локткампер вернулся обратно на биржу. В последний раз он прошел по залу заседаний и заглянул в помещение для членов правления. Остановился посредине этой большой комнаты: лицо его было серо, в голосе звучала горечь надломленного, павшего духом человека.

– Да смилостивится над вами и да поможет вам Иисус, когда настанет ваш час. Друзья! Друзья мои! Шон, вспомни, как часто мы с тобой выпивали вместе! А ты, Дафф, еще только вчера жал мне руку!

Он повернулся и вышел. Его номер в отеле «Грейт-Норт» находился не далее чем в пятидесяти ярдах от биржи. Звук пистолетного выстрела хорошо был слышен в комнате для членов правления.

А вечером Дафф с Шоном сидели у себя в «Покоях Виктории» и выпивали.

– Зачем он это сделал? Зачем он покончил с собой?

– Да ни за чем. Тряпка он был, слабак, – отозвался Дафф.

– Если бы я знал, что он это сделает… Боже мой, если бы я только знал!

– Да к черту это все. Ну получил человек шанс, попробовал и проиграл, мы-то здесь при чем? С нами он поступил бы точно так же.

– Не нравится мне это… грязное дело. Может, уедем отсюда, а, Дафф?

– В общей драке кого-то сбили с ног, и ты хочешь кричать «хватит!»?

– Ты знаешь, сейчас все как-то по-другому. Сначала все было совсем не так.

– Да, и завтра утром будет уже не так. Пошли-ка со мной, дружок, я знаю, что тебе нужно.