The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

г. буддийский мастер Сюйюнь отправился в путешествие к Вутайшань, священной горе в китайской провинции Шаньдун. Поскольку он полностью опускался на землю после каждых трех шагов, ему потребовалось два года, чтобы преодолеть примерно пятнадцать сотен километров. Сюйюнь был паломником, и любое обсуждение масштабного движения не должно обходить вниманием паломничество. В Европе, Азии и Африке религиозные центры продолжали привлекать сотни тысяч путешественников. Самым крупным единичным перемещением был хадж в Мекку, как правило, дорогостоящее коллективное путешествие на кораблях и/или караванах, облегченное впоследствии Суэцким каналом и железной дорогой в Хиджаз, но никогда не защищенное от грабителей, мошенников и жадных проводников паломников и всегда представляющее большую опасность для здоровья, особенно после первой эпидемии холеры в Мекке в 1865 году. Число паломников (которое сегодня может превышать два миллиона человек) резко колебалось из года в год, но в течение XIX века увеличилось втрое и достигло 300 тыс. человек. Наиболее типичным паломником из дальних стран - например, из Малайи - был стареющий представитель местной элиты, достаточно состоятельный, чтобы оплатить поездку из собственных средств. Дальнейшие маршруты открывались с Балкан и из Центральной Азии, а после начала века началось "продвижение на восток" к святым местам из новых исламских областей Западной Африки, что отчасти объясняет внутриафриканскую миграцию групп последователей или даже целых этнических групп. Милленаристские ожидания концентрировались на мессии или махди, к которому люди хотели быть ближе, особенно в периоды стресса после колониальных захватов. К XIX веку возникли всемирные сети: Китайские мусульмане ездили в Мекку и Каир, а гробницы суфийских святых в Китайской империи сами по себе стали важными пунктами назначения. Паломничество по религиозным мотивам может незаметно перетекать в прототуризм. В Японии XVIII века посещение отдаленных храмов и святынь стало организовываться таким образом, что историки стали говорить о «туристической индустрии».

Новинкой XIX века стала широкомасштабная миграция за пределы и после работорговли. Она постепенно развивалась после 1820 г. и резко возросла после середины века, причем ее темпы значительно превышали темпы роста мирового населения. Миграционные исследования давно перестали рассматривать ее как недифференцированный поток "масс". Теперь это скорее мозаика, состоящая из локальных ситуаций, в которых деревенская община и ее частичная трансплантация часто оказываются в центре внимания микроисследований. До определенного момента компоненты таких миграционных историй были одинаковыми в разных культурах: это и пионеры, и организаторы, и групповая солидарность. Решение о миграции чаще всего принималось коллективно, семьей, а не отдельными индивидами. Транспортная революция расширила возможности логистики, а более широкая организация и высокие темпы развития капитализма потребовали более мобильной рабочей силы. Большинство эмигрантов, будь то из Европы, Индии или Китая, были выходцами из низших классов; они стремились войти в средний класс в стране пребывания и добивались этого чаще, чем бывшие рабы или их потомки. Связь между внутренней и внешней ("транснациональной") мобильностью была различной. Было бы поверхностным утверждать, что жизнь в современном мире всегда и везде протекает быстрее или мобильнее, чем в прошлом. Действительно, исследования Швеции и Германии давно показали, что горизонтальная мобильность внутри общества, а не только интенсивность эмиграции, в ХХ веке имела тенденцию к снижению, по крайней мере, в мирное время. В случае Европы высокий уровень мобильности в конце XIX века был исключительным.

Вплоть до 1880-х годов правительства, как правило, практически не препятствовали трансграничной миграции, хотя в отдельных случаях мигранты могли подвергаться надзору и преследованиям. Эта административная сдержанность стала важной предпосылкой для возникновения обширных миграционных систем. Эпоха эмиграции, финансируемой государством, началась только после рубежа веков - не в последнюю очередь с учетом благотворного влияния денежных переводов, отправляемых эмигрантами своим родственникам на родину. Японское правительство начало активно поощрять (и даже финансировать) эмиграцию в Латинскую Америку. Австралийские колонии также проводили активную иммиграционную политику, которая в их случае была особенно необходима в связи с высокой стоимостью "безлюдных переездов". Австралия остро нуждалась в людях и вынуждена была конкурировать за них с Северной Америкой. Массовая эмиграция туда стала возможной только потому, что после 1831 года правительство начало предлагать финансовые стимулы. Почти половина из 1,5 млн. британцев, переехавших в Австралию в XIX веке, получили официальные выплаты для покрытия своих расходов - не кредиты, а гранты, которые в подавляющем большинстве случаев поступали из государственного бюджета. На протяжении десятилетий Колониальная земельная и эмиграционная комиссия в Лондоне была одним из самых важных и успешных филиалов австралийского государства. Это также способствовало решению задач контроля и отбора. В конфликте между британским правительством, которое хотело сбросить с себя "плебс", и колониями, заинтересованными в "высшем классе" поселенцев, в конечном итоге победили принимающие страны. Австралийский пример подтверждает экономическое правило, согласно которому правительства демократических государств предпочитают такую иммиграционную политику, которая, как можно ожидать, сохранит или увеличит доходы их электората. Следующий вопрос - когда иммигрантам будет предложена натурализация на равных условиях с остальным населением.

Мотивы отдельных мигрантов, конечно же, обусловлены культурными особенностями. Жители очень жарких регионов не любят работать в очень холодных странах, и наоборот, и стремятся уехать туда, где другие люди с их родины или члены их социальной группы уже ведут достаточно сытую жизнь и могут дать важные советы и информацию. В крайних случаях - например, среди ирландцев после Великого голода - возникал эффект магнита, в результате которого эмиграция казалась единственно разумным поступком. Когда люди, покинувшие Шотландию, чтобы обеспечить огромную долю рабочей силы, необходимой для завоевания и управления Британской империей, реагировали на скудные шансы на родине, они делали это на разных уровнях. Одни были бедными крестьянами или младшими сыновьями знатных семей, другие - выпускниками прекрасных шотландских университетов, выпускавших больше юристов и врачей, чем мог поглотить внутренний рынок труда. Однако в других отношениях, когда возможности для принятия решения были достаточно широки, отношение могло следовать культурно нейтральной рациональности. Одним из центральных элементов была разница в реальной заработной плате между Старым и Новым Светом. Со временем этот разрыв сокращался за счет эмиграции, и это стало одной из главных причин постепенного сокращения самой эмиграции. Но мотив заработной платы присутствовал повсюду в мире. В последней трети XIX века индийские рабочие чаще мигрировали в Бирму, чем в поселения в Проливах, поскольку уровень заработной платы там был значительно выше вплоть до начала малайского каучукового бума. Многие другие соображения указывали на будущее. Мелкие сельскохозяйственные производители часто соглашались на временную пролетаризацию, чтобы избежать постоянных страданий. Прогнозы относительно результатов эмиграции всегда были неопределенными. Неосведомленные или легковерные люди поддавались на рискованные авантюры, соблазняясь сказками о баснословных богатствах или ложными обещаниями жениться. Тема