Останется при мне - Уоллес Стегнер

И наконец, нормальная перистальтика, насколько я знаю, перемещает то, что она перемещает, не вверх, а вниз. Иначе это обратная перистальтика – можно сказать, рвота. Имел ли профессор Сорокин в виду, что возвысился после Февральской революции, а затем получил международную известность и стал видным гарвардским преподавателем благодаря рвоте? Вряд ли. Но выхода из метафорического тупика у него не было. Он не мог выпутаться, сделав полный поворот и обратившись к идее нормального пищеварительного потока, ибо это не только разрушило бы его метафору движения вверх, но и уподобило бы его кое-чему похуже рвотной массы.

Профессор Сорокин не играл в моей жизни никакой роли. Я ни разу не видел его ни до того вечера, ни потом, и, возражая ему сквозь зубы, я спорил с ним, по существу, только в воображении. Но мы только что вернулись из Италии, где прожили год на гуггенхаймовскую стипендию, и в Италии я, к своему удивлению, понял, что с первого своего школьного дня яростно карабкался наверх. Низведя мою так трудно дающуюся социальную мобильность к некой общественной неизбежности, придав ей пищеварительным сравнением оттенок рутины, Сорокин уязвил меня в самое сердце.

До Италии я был слишком занят, чтобы присматриваться к самому себе. Я учился – учился увлеченно. Или я лез в яму работы и белого света не видел. Или просто старался выжить. Но всегда, как бы я ни был придавлен, я был пробкой, погруженной в воду, и силился всплыть.

Согласно теориям тети Эмили, моим вероятным уделом было идти по стопам отца. Я любил его, мы ладили, я помогал ему в мастерской. Не было никаких причин, чтобы я не унаследовал его дело и главным содержанием моей жизни не стали коробки передач, тормозные ленты, поршневые кольца, смазка, работы по двору, барбекю с соседями, бейсбол и пиво. Но я никогда не имел такого намерения. Это не снобизм: я нисколько не стыдился отца. Ничто в пыльном Альбукерке не побуждало меня к завистливым сравнениям. Просто я ждал от жизни большего, чем предлагал Альбукерке. Для меня это само собой разумелось. И все, кто что-нибудь для меня значил – родители, школьные учителя, университетские преподаватели, Салли, когда мы познакомились в Беркли, и, если уж на то пошло, Ланги с первых же наших встреч в Мадисоне, – все предполагали то же самое. Я был на пути куда-то.

Сам не зная, какова моя цель, я преследовал ее со слепой одержимостью сперматозоида, охотящегося на яйцеклетку, – вот метафора, которую я готов принять. Долгое время было темно, и я только и мог, что плыть вперед, опасаясь за свою жизнь. Единение и слияние в конце концов произошло в номере, выходящем окнами на Арно, на четвертом этаже пансиона “Веспуччи” в старом палаццо недалеко от американского консульства во Флоренции. Там-то одним сентябрьским утром меня и озарило – точно ударило: все теперь не так, как было долгие годы. Куда бы мы ни двигались, мы прибыли – или по меньшей мере вышли на твердую дорогу.

Обычно колокола церквей на холме Беллосгуардо будили нас в шесть, но тем утром я проснулся раньше, до рассвета. Какое-то время лежал на спине, отправив свой слух наружу на разведку – искать то, что меня разбудило. Но ничего ниоткуда не доносилось: ни малейшего rumore[81] с улицы, которая практически никогда не затихала, ни лязга поездов на стрелках вдалеке, за каменными кварталами, ни колоколов, ни свистков, ни тарахтения мотороллера “веспа”, оживающего в переулке по соседству, ни шагов по голому камню, ни звуков пробуждения из недр нашего дома, передающихся через мрамор и штукатурку, ни голосов ранних рыбаков внизу, у самой речной воды.

Ничего, кроме мягкого дыхания Салли подле меня и тиканья часов, звуков до того близких, уютных и спокойных, что они лишь углубляли окружавшую их тишину. Лежа в кровати, с которой еще не вполне свыкся, я пытался уловить более дальние звуки, хотя не был уверен, что смогу понять их источник, и у меня было волнующее чувство безопасной здешности и блаженной окутанности темнотой. Какой именно звук извне потревожил мое сонное ухо, большого значения не имело. Салли тихо дышала рядом. Часы, тикая, подталкивали нас к рассвету.

И тут я продвинулся от сна к бодрствованию еще на одно деление. Часы? Но у нас только наручные, других в номере нет. Что это такое, собственно? Затаив дыхание, я вслушался. Тик-тик-тиктак-тик-тиктак-тик-тик, не одни часы, а много, не в лад, все по отдельности. Я приблизил к уху свои наручные часы – звук еле уловимый, в дюйме уже ничего не слышно. А то негромкое, торопливое, сухо-трескучее тиканье продолжалось.

Отвернув одеяло, я встал, двинулся к застекленной двери, открыл одну створку и вышел на террасу, устроенную на крыше третьего этажа. Снаружи было светлее, чем в комнате, и тикало куда громче, чаще, в более ломаном ритме – будто несколько мальчишек бегут с разной быстротой, ведя палками по прутьям забора в квартале отсюда. Я подошел к балюстраде, посмотрел вниз, на улицу, и ecco[82] – вижу наконец: вереница качающихся фонарей, которая ползет, поворачивая с моста Понте делла Витториа на набережную Арно, в сторону центра города. Каждый фонарь привешен к двуколке, рядом с каждой двуколкой идет мужчина, а везут их ослики, чьи торопливые копыта, “тикая”, стучат по мостовой.

На каменный парапет вдоль реки от фонарей ложились увеличенные колеблющиеся тени: колеса со спицами, ослиные ноги-ножницы, длинные уши. Теперь, когда меня не отгораживал от звуков выступ крыши, я слышал, помимо тикающего стука копыт, еще и скрежет железных шин на неровностях мостовой, скрип осей, говор там и сям, чей-то смех. Когда кто-нибудь останавливался зажечь сигарету, его лицо от спички на секунду расцветало красным.

Я поспешил в комнату, по пути приостановился освободить вторую створку двери и оставил обе настежь открытыми. Когда включил прикроватный свет, Салли подняла голову:

– Что случилось?

– Я тебя сейчас возьму на руки, – сказал я. – С одеялом. Подъем.

Я вынул ее из кровати, обмотал ее ноги одеялом и понес к террасе.

– Но что случилось? – в тревоге воскликнула она. – Пожар? В чем дело?

– Нет, не пожар, – сказал я. – Но надо быстро. Скоро они пройдут. Ты должна это увидеть.

Я посадил ее на балюстраду, закутал в одеяло и обнял одной рукой для надежности. Прежде чем она посмела взглянуть вниз, ее рука обвила мою шею.

Я зря беспокоился, что процессия пройдет. Копыта тикали и тикали, шины скрежетали и скрежетали – с полмили подвижных огней и наполовину видимых силуэтов, мужчины, ослики, груженые повозки, они непрерывно стекали с моста.

– Боже мой, какой вид! – выдохнула Салли. В моих объятиях она была теплая от сна. – Что это такое, не знаешь?

– Думаю, везут товары на рынок. Цуккини, carciofi[83].

– Какая красота! Откуда ты узнал?

– Не узнал, а услышал. Копыта тик-так, тик-так.