Останется при мне - Уоллес Стегнер

Хороший совет. Сняв халат и надев рубашку, я на укрытой от дождей террасе повернулся спиной к ее неспокойной жизни и принялся усложнять дальше жизни нескольких моих – в известном смысле – знакомых, насылая на них, среди прочего, мощный рождественский буран со снегом по колено, который остановил их в пути и вынудил с чем-то смириться, принять кое-какие трудные решения. Позднее, думалось мне, я прибреду к ним сквозь снег неуклюжей походкой, как сенбернар, с бочоночком согревающего спиртного на шее и если не спасу, то по крайней мере дам им передышку. Эти вымышленные мной люди мне скорее нравились. Я не хотел их губить, хотел только слегка прочистить им зрение. Среди них была женщина, немного похожая на Чарити – тем, что считала свое зрение и так очень ясным.

И целый год каждое утро будет похоже на сегодняшнее.

Так оно и было – почти. Сидя лицом к стене, спиной к соблазнам и отвлечениям, я проводил утренние часы в Нью-Мексико, в мире, где воспоминания смешивались с вымыслом и где я перемещался свободно, как бог. Я держал в руках климат. Я знал каждую столовую гору, каждое пуэбло, каждую дорогу, улицу и дом – знал, потому что сам их туда поместил. Я знал мысли, чувства, личную историю каждого. Я мог предвидеть и даже планировать каждое событие, мог предсказать и даже продиктовать каждое последствие.

Та часть моих дней, что проходила в Нью-Мексико, была упорядочена и хорошо управляема, там жили люди, которых я знал, местность, климат и социальная среда были мне прекрасно знакомы; все это не столько принадлежало мне, сколько я этому принадлежал, потому что там родился и там набирался опыта. Своими утрами в Нью-Мексико я управлял примерно так же, как Чарити всегда старалась управлять семейной жизнью Лангов: когда возможно – тихо подталкивая к чему-то, когда необходимо – деспотически навязывая свою волю. Такой образ жизни, если тебе это сходит с рук, приносит немалое удовлетворение. Когда писалось хорошо – а чаще всего так и было, – я безболезненно проводил целые утра в Альбукерке-на-Арно.

Но хорошо было и подняться на поверхность – без декомпрессии, ее не было никогда, я упомянул о ней так, слова ради, в порядке эйфорического преувеличения. Нет, я всплывал на поверхность легко, с удовольствием и охотой, полный ожиданий, переходя в этот мир начал, где все было открытием и почти не было ни подталкивания, ни навязывания. Салли изучала этот мир, пока я пребывал вне его, и рассказывала мне о нем за ланчем.

Думаю, моя особая восприимчивость объяснялась тем, что мы совсем недавно освободились от долга и других обязательств, а восприимчивость Салли – ее долгим вынужденным затворничеством. Но я в любом случае был бы восприимчив. Любой книгочей, даже из уроженцев дальнего Юго-Запада, тех мест, где кончается растянутая традиция, в какой-то мере гражданин мира, а я всю жизнь жадно поглощал книги. Глядя на Арно, я всегда переживал чувство узнавания, словно где-то там, ниже по течению, эта река впадает в Рио-Гранде. Я знал имена, книги, кое-что из изобразительного искусства. Я сам был продуктом идей, которые получили выражение именно здесь. Я жил в пансионе, названном в честь человека, давшего Америке ее имя.

Но то, что я знал, я до поездки знал во многом умозрительно. Хотя я работал среди людей, которые постоянно ездили туда и сюда, распространяя Америку по послевоенному миру, сами мы путешествовать возможностей не имели. Европа и ее прошлое были для меня словами в книгах, репродукциями на мелованной бумаге, выставками в Бостонском художественном музее, или в музее Гарднер, или в музее Фогга. Меня завораживала мысль, что жители Флоренции, этого маленького города, озарили человечество новым огнем – благо огниво и трут тут имелись, в этом не было недостатка. Глядя через реку, я с неубывающим изумлением видел отчетливый и словно бы уменьшенный перевернутым телескопом пейзаж – холмы и кипарисы, как будто срисованные у Леонардо.

Здесь я уже не был производителем; я был не сценаристом и не режиссером, а зрителем, учеником, почтительным деревенским родственником. Каждый белый американец, желающий знать, кто он есть, должен заключить мир с Европой. И ему повезло, если вести переговоры он может, как мы, в долине Арно.

И наконец, мы были не одни, нам было с кем – и с нами было кому – делиться. Снова четверо в Эдеме. И это не фигура речи. Мы чувствовали это, говорили об этом, обсуждали смысл. Это влияло на наше восприятие всего, что открывалось взорам. Мы сознавали, что нам дан второй шанс.

Потому-то, глядя в Санта-Мария-дель-Кармине на “Изгнание из рая” Мазаччо, всматриваясь в его горестно-неуклюжую Еву, потрясенную осознанием беды, и в бредущего рядом, закрывшего лицо руками Адама, кто-то из нас вслух задался вопросом: смог бы Мазаччо или кто-либо другой сотворить что-нибудь на противоположную тему? Изобразить нашу ситуацию? Смог бы художник показать в выражении лица и позе восторг с примесью смирения, почти слезную благодарность за возвращенный рай?

Это был вопрос для Сида – словно по заказу; он погнался за этим интеллектуальным “зайцем”, как терьер. Смотрите: Мильтон испробовал и то и то. Мы все читали “Потерянный рай”. А “Возвращенный” кто из нас читал? (Мы с ним читали, потому что с нас требовали.) Или Данте – лучшего примера не найти. Его “Ад” кипит жаркой жизнью, а “Рай” – теологическое безе. Испорченные и несчастные всегда имеют наибольший успех, потому что грех и страдание – самое обычное из всего, что происходит с человеком. Формально главный герой “Потерянного рая” – Христос, на самом же деле – Сатана. Падшее величие всегда более содержательно, чем бледное совершенство. Или взгляните на живопись, на всех этих Христов, чьи благостные лица не вяжутся с кровавыми ранами, на этих безликих ангелов. Святость не находит иного выражения, помимо бессмысленной улыбки. Другое дело Иуда на Тайной Вечере, старающийся скрыть свое предательство, с символической кошкой позади него, – в нем видна человеческая сложность. И представьте себе, что идете по Торнабуони и в один и тот же миг видите благосклонно улыбающуюся Беатриче и Уголино, грызущего череп Руджери; кто привлечет ваше внимание?

Как обычно, Чарити нашла эти рассуждения, уместные в учебной аудитории, малоубедительными. Разумеется, можно творить великое искусство из счастья и добра – вспомните бетховенскую Девятую (мы засмеялись), вспомните Фра Анджелико. Но большинство художников – и писателей тоже, все вы одинаковы – идут по более легкому пути: изображают, чтобы завладеть нашим вниманием, предательство, злобу, смерть, насилие. Безусловно, вы обратили бы взгляд на Уголино, грызущего череп, но надолго ли? Сколько бы вы выдержали? Искусство должно давать образцы для подражания. Чему можно подражать, глядя на Уголино? Данте дал в нем жуткий образец, но слукавил при этом: сделал Уголино до того жутким, что привлек к нему излишнее внимание.

А как, поинтересовался я, он должен был поступить? Пройти мимо? Проигнорировать его? Сосредоточиться на красоте адского пламени? Миновать Девятый круг, насвистывая?

Да ладно тебе, сказала Чарити. Я серьезно. Да, искусство и литература подвержены этим веяниям, но почему бы тебе не отвернуться от того, на чем сосредоточены многие нынешние авторы, и не написать про подлинно порядочного, доброго, хорошего человека, который живет нормальной жизнью в нормальной среде, интересуется тем, чем интересуется большинство, – семьей, детьми, образованием? Напиши что-нибудь жизнеутверждающее, по-хорошему развлекательное.