Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Случилось так, что все великие поэты умерли при Баязиде и Селиме. Не было уже Неджати, Ахмеда Паши, Месихи, Михри-Хатун. Лишь месяца не дожил до свадьбы Хатиджи знаменитый певец вина Ильяс Ревани. Это был едва ли не единственный поэт, у которого слово не расходилось с делом, так что к нему никак не относились слова Корана о том, что поэты никогда сами не делают того, о чем говорят в своих стихах. Ревани писал стихи про вино и радость, их распевал весь Стамбул, а сам поэт тоже все свои дни проводил в бесконечных попойках с друзьями, не стыдясь, запускал для этого руку в султанскую казну. Еще при дворе султана Баязида, где он понравился несколькими своими стихами, Ревани получил довольно почетную должность: был назначен начальником каравана, ежегодно возившего в Мекку и Медину деньги и подарки для паломников. Поэт растратил по дороге все деньги, распродал подарки и, опасаясь Баязидова гнева, бежал в Трабзон, ко двору шах-заде Селима, который тогда враждовал с отцом. Над Ревани смеялись. В оправдание он сочинил стихотворение, в котором пытался истолковать свой поступок причинами мистического характера. В том стихотворении был бейт:

Из-за губ твоих мне что говорят?

Тот, что держит мед, облизывает пальцы, говорят.

Селим, тоже забавлявшийся стихотворством, желая пошутить над поэтом, переделал бейт:

Эй, Ревани, погляди, что сказали:

Тот, что держит мед, облизывает пальцы, сказали!

Когда Селим стал султаном, он сделал поэта матбах-эмини – начальником султанской кухни. Но Ревани вскоре проворовался и там. Переведенный заведовать вакуфом[73]Айя-Софии, проворовался вновь. Тогда его отправили в почетную ссылку: присматривать за Каплиджа – горячими банями в Брусе. Ревани жил там в свое удовольствие. На казенные деньги построил в Стамбуле, возле Кирк Чешме, мечеть, которую по обычаю назвали именем того, кто давал средства на строительство, во дворе мечети великий поэт был похоронен, так и не успев погулять на пышной свадьбе, устроенной Сулейманом для своей сестры. Только стихи Ревани из его поэмы «Ишрет-наме» звучали в эти дни повсюду, вызывая зависть у Сулеймановых придворных поэтов:

Когда в одно место на пир соберутся сахибы,

То пусть на учтивость вниманье свое обратят.

Пускай проявляют друг к другу они уваженье

И вина стараются в меру возможностей пить.

Подняв же бокал, пусть воздержатся от длинной речи,

Не держат пускай пред собой долго чашу с вином,

И только осадок ко дну прикоснется, пусть выпьют,

Бокал сразу опустошая глубоким глотком.

Кто же боится чашу наполнить до краев,

Схож с тем, кто боится сорвать поцелуй у красавицы.

Сулейман, который уже с первых шагов своего владычества обещал стать султаном великим и прославленным, как бы убивал своим сиянием все вокруг, и хотя при дворе у него толпилась тьматьмущая ученых, музыкантов, поэтов, ни один из них не способен был выйти за пределы посредственности, хотя самые известные из них и брали себе роскошные тахаллусы: Газали – Пишущий газели, Лямии – Сияющий, Хаяли – Мечтатель, Фезли – Совершенный, Зати – Неповторимый. На самом же деле выходило так, что Сияющий сиял лишь для себя самого. Совершенный проявлял лишь совершенную бездарность, Мечтатель всячески хитрил, чтобы опередить своих товарищей перед султаном. Неповторимый прославился тем, что бессовестно обкрадывал молодых неизвестных поэтов, включая их стихи в свой диван, еще и возмущался, когда они пробовали жаловаться: «Вы должны гордиться такой честью – попасть в диван самого Зати! Кто бы вас знал, если бы не я!»

Никто не писал самостоятельных стихов, процветало подражательство назире. Переписывали великого Низами, перепевали неповторимого Навои, увечили блистательного Хафиза и изысканного Физули. Способствовал этому сам султан, заказывая поэтам назире тех или иных прославленных певцов. Сулейман пожелал получить от поэтов назире на поэму Хамди Челеби «Дар влюбленных», которую тот написал в честь взятия фатихом Константинополя.

Поэты прибыли на свадьбу в белых широких одеяниях, на поясе у каждого была кожаная сумка с его книгами, с чистой бумагой и чернильницей, чтобы каждому желающему незамедлительно написать свои стихи. Читали перед султаном, начиная со старейшего Зати. Состязание было ожесточенным, длилось долго, гостями за это время было выпито много шербета и съедены целые кучи лакомств, ибо если не может тешиться ухо, то пусть хоть лакомится язык. Победил хитренький приземистый Хаяли-Мечтатель, который, собственно, переписал поэму Хамди, заменив в ней лишь имена героев.

Про Хатиджу там были такие строки:

Шербет ее уст целителен для душ,

А кудри любого сведут с ума.

Про Ибрагима в поэме была газель:

Огнем любви загорелась сердца свеча.

Душа и печенка вспыхнули в огне, как мотыльки.

Подобно розе, улыбнулся мир, дождавшись весеннего дня,

Сердце же мое, точно лал, окрасилось кровью.

И дальше все как у Хамди, на что присутствующие поэты с возмущением хотели указать хитрецу Хаяли, но Сулейман уже поднял руку, провозглашая его победителем и определяя ему награду – роскошный халат и чернильницу из бирюзы. Остальным поэтам, как и всем гостям, были подарены корзинки редкостных плодов в сахаре, которые они могли взять домой.

В это время из султанского серая прибыл гонец с радостной вестью: султанша Хасеки родила повелителю мира, преславному султану Сулейману еще одного сына! Было двадцать девятое мая – день взятия Фатихом Константинополя. Но именем Фатиха султан уже назвал первого сына Хуррем, поэтому он торжественно провозгласил перед гостями, что второго сына Хасеки он нарекает Селимом, в честь своего славного отца, тут же велел послать султанше в дар крупный рубин, свой любимый камень, и золотую лестничку, чтобы садиться на коня или верблюда, а кое-кто из присутствующих подумал: чтобы удобнее было взбираться на вершины власти.

А Хуррем не думала ни о власти, ни о султане, ни о себе самой. Лежала измученная, обескровленная, все еще не верила, что родила – так неожиданно! – третье свое дитя, поскольку родилось оно, как и Михримах, преждевременно, словно рвалось к жизни, торопилось явиться на этот свет, хотя даже мать его не могла знать, что этот свет готовит ему, как и чем встретит, как приветит. Мальчик, хоть и недоношенный, был живой, крикливый, с красноватыми, как у матери, волосами, повитухи бормотали, что он вылитая мать, а коли так, будет счастливый в жизни и непременно станет султаном – ибо какое же счастье может быть выше.

Хуррем улыбалась сквозь слезы, лежала молча, а когда принесли сына к груди, не хотела на него и смотреть, чем-то досадил он ей уже одним своим рождением. Что за дитя? Под какою звездой оно

зачато, зло или добро пришло с ним в мир? Радость или горе принесет оно своей матери?

А пока принесло огорчение. Потому что та вымечтанная Роксоланой свадьба вышла и не для нее и не ради нее. Где-то она еще гудела и звенела на весь Стамбул, уже и кончалась, а Хуррем не могла взглянуть на нее хотя бы краешком глаза.