Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

В ненастный осенний день перед дворцом собрали несколько сотен болгарских, сербских, албанских, греческих и македонских детей, взятых по налогу крови – девширме. Пригнанные султанскими эмирами через каменистые горы, привезенные в переметных сумах из далекой Боснии, с берегов Стружского озера и с берегов сладководных славянских рек, оборванные, босые, худые, несчастные, сбитые в беспорядочную дрожащую толпу, дети стояли перед дворцом, и только большие черные глаза светились на их осунувшихся лицах, глаза, еще полные слез, страха и глубоко, навеки затаенной ненависти к тем, кто оторвал их от родного крова. А султан проезжал перед ними на черном коне, весь в золоте, в мехах, в драгоценном оружии, и конь его был весь унизан такими драгоценностями, что за них можно было бы купить не только толпу вот таких маленьких рабов, но и целую державу.

Натешившись созерцанием будущих защитников и опоры ислама, Сулейман велел впустить к нему Ферхад-пашу, который был вынужден, ярясь и скрипя зубами, ждать приема и тут так же, как перед этим в Стамбуле.

Султан, поджав ноги, сидел на широком роскошном троне, устремил взгляд мимо Ферхад-паши куда-то в разрисованный арабесками потолок, безмолвные дильсизы каменными идолами торчали у дверей и по всем углам огромного тронного зала, и ни одного вельможи, ни единого свидетеля разговора, пусть бы уж хоть какой-нибудь жалкий придворный писарь. Но Ферхад-паша сделал вид, что не замечает ни мрачного блуждания Сулейманова взгляда, ни подозрительной пустоты тронного зала, ни нежелательных при его разговоре с султаном настороженных дильсизов, которых сегодня здесь было слишком много. Он явился пред очи Сулеймана в роскошном одеянии, в сиянии богатства, здоровья, бодрости, остроумия. Целуя правую руку султана, пошутил: в самом ли деле такая белая, холеная рука могла удержать меч, который рассек стены Белграда и Родоса?

Поднес Сулейману сирийский ковчег из золота и хрусталя в неимоверно дорогих самоцветах, коря себя за непростительную забывчивость, ибо должен был поднести этот ковчежец вместе с головой предателя Джамберди Газали, от которого спас престол четыре года назад. Сулейман хмуро молчал. Не отозвался на шутку, не поблагодарил за ту прежнюю услугу, оказанную трону его зятем. Ферхад-паша не смутился. Хлопнул в ладоши, и его пажи внесли два мужских и два женских одеяния из златотканого шелка, сшитых по-персидски.

– Кланяюсь вашему султанскому величеству и прекрасной султанше Хасеки, – поднес Ферхад-паша подарки Сулейману. – После того, как мои янычары погуляли среди кызылбашей, у тех пропала охота бунтовать, единственное, на что они теперь способны, – это шить такие одежды.

Сулейман наконец смилостивился. Принял дары. Велел окутать Ферхад-пашу дорогим кафтаном, подать ему на золотом подносе кучу дукатов. Это взбодрило Ферхад-пашу, и он немедля перешел от поклонов, острот и лести к жалобам.

– Вы отторгли верного раба своего от света очей ваших, мой султан! – воскликнул он с нескрываемым укором.

– Верность доказывают делами, – заметил султан.

– Делами? – Ферхад-паша мгновенно забыл, что перед ним не просто сановный родственник, а загадочный всемогущий повелитель. Все обиды, собираемые на протяжении нескольких лет, усиленные гаремными нашептываниями, обожанием янычар, мгновенно вскипели в нем, выплеснулись неудержимо и непроизвольно. – Какими же делами, мой султан? Вспомните-ка: кто больше сделал для вас со дня вступления вашего на престол, нежели Ферхад-паша? Сидели бы вы на этом золотом троне, если бы я не принес вам голову предателя Джамберди? Назывался бы султан Сулейманом, если бы Ферхад-паша пошел на сговор с тем же Джамберди, или с туркменскими ханами, или с кызылбашами? А теперь от Ферхад-паши требуют еще каких-то дел. Я не слезал с коня целых двадцать лет, я ходил с великим султаном Селимом против шаха и против халифа, я отчаянно дрался с неверными и изменниками, получал раны – и за это меня, как собаку, выгнали из визирского дивана, послали жалким санджакбегом, а Сирия и Египет отданы тому, кто еще ни единого раза не взмахнул мечом!

– Ты ободрал наши восточные провинции так, что они до сих пор ничего не дают в казну, – спокойно сказал Сулейман.

Ферхад-паша должен был бы почуять в этом спокойствии угрозу для себя, но, увлеченный своими обвинениями, он утратил всякую осторожность.

– Я ободрал? Посмотрим, что останется от Египта после этого грека, который вашими милостями ест и спит на золоте! А если я что-то и брал с тех бунтовщиков, то только затем, чтобы накормить бедных, вечно голодных детей ваших – янычар! И за это меня из визирей в санджакбеги?

– Ты опозорил даже звание санджакбега. Допустил, чтобы пятнадцать тысяч славного исламского войска было побито пятью тысячами неверных. Потерпел позорное поражение, а потом еще и позорно бежал. Честный воин должен остаться на поле боя. Как ты смеешь жить после такого поражения?

Только теперь Ферхад-паша должным образом оценил предусмотрительность султана: свидетели здесь воистину нежелательны. Дильсизы не принимаются во внимание. Они немы, как мертвые. И все тут мертвое, даже этот султан, у которого не дрогнет ничто ни в лице, ни в окаменевшей фигуре. Но ведь он, Ферхад-паша, великий воин, царский зять, любимец янычар и всего войска, которое держит этот золотой престол, он жив и он хочет жить!

– Мне не жить? А кому же тогда жить? Да я живее всех вас! Вы, ваше султанское величество, почему же вы не умирали со своими воинами под Родосом? Мои пятнадцать тысяч побиты пятью тысячами венгров? А сто тысяч мертвых под стенами Родоса, который обороняли полтысячи неверных? Почему же не легли вы, мой султан, со своими убитыми?

– Я завоевал Родос, а что завоевал ты?

Простой вопрос застиг Ферхад-пашу врасплох. В этом словесном поединке ему так и не суждено было победить, ибо падишах всегда прав, а подданные могут быть только виноваты. Но он надеялся хоть высказать султану все, что он думает о нем, напомнить о своих заслугах, которые не отберет у него сам Аллах. И вот такой простой вопрос: «А что завоевал ты?» И Ферхад-паша, несмотря на всю свою дерзость, не знал, что сказать. Вообще когда ты стоишь, а твой противник сидит, то уже этим ваши роли определены наперед: тот, кто сидит, обвиняет, кто стоит, оправдывается. Как только подумал об этом Ферхад-паша, вся кровь ударила ему в голову. Он должен оправдываться? Перед кем и в чем?

– Я знаю, откуда распри между нами! – воскликнул он. – Все это из-за того сладкоречивого негодяя Ибрагима и той сучки Роксоланы!

– Уйди прочь! – тихо, но уже не скрывая угрозы в голосе, произнес Сулейман.

– Не пойду, пока не выскажу всего! Пока не услышишь! Ибо кто же тебе скажет? Все боятся! Все никчемны! А я воин! Я ходил в славные походы с султаном Селимом, когда вы еще обцеловывались со своим греком. Я…

Султан шевельнул пальцем, прочерчивая в воздухе поперечную черту, дильсизы мигом набросились на Ферхад-пашу, схватили его за руки, но он вырвался, выхватил кинжал.

– Прочь, безъязыкие! Порешу всех тут! Не подступай!

Они окружили его безмолвной упрямой стеной, отталкивали, оттирали от султанского трона, отгоняли осатаневшего пашу, который спотыкался о толстый ковер, путался ногами в длинных полах своего негнущегося от золота кафтана. Не дался дильсизам и за дверью! Прошел по всем дворцовым переходам, выкрикивая оскорбительные слова про султана и султаншу, потом, избавившись от преследователей, не покинул дворцового сада, а, усевшись на мраморной лавке, поставленной еще Баязидом Йилдыримом, который любил сидеть тут и смотреть на большой фонтан, снова стал проклинать Сулеймана, Ибрагима и особенно гяурку, околдовавшую этого несчастного повелителя так, что он разгоняет своих лучших военачальников.