Всемогущий - Сергей Кулаков

Ожогин хотел презрительно улыбнуться – и не смог. Он внезапно побледнел и сделал такое движение, точно хотел достать оружие. Но охрана была начеку и схватила его за руки.

Но зато никто не заметил пистолета в руках Курбатова. Миг – и он направил свое оружие в сторону Егора.

– Сдохни! – прохрипел он.

Лицо Ожогина озарилось надеждой при виде наставленного на Егора пистолета. Еще бы, этот человек олицетворял для него главную опасность. Мало того что он многое знал, он мог, только заглянув в глаза, увидеть все, что таилось в глубинах сознания, и вынести это на поверхность, не оставляя шансов на спасение.

А с его смертью устранялись все риски. Можно было громогласно заявлять о своей невиновности, о происках ФСБ, всегда выискивающих блох в смежном ведомстве, намекнуть на ненормальность Егора, а заодно Чернышова, поверившего якобы провидцу (какая чушь!), одним словом, выйти из положения героем – и все благодаря одному-единственному выстрелу, который уже никто не мог остановить. А поступок Курбатова он оправдает и даже повысит его в звании – заслужил!

Но в следующее мгновение случилось то, чего никто не ожидал.

Перед Егором возникла гибкая девичья фигурка и закрыла его своим телом. Это Жанна, увидев направленный на Егора ствол, бросилась вперед, чтобы защитить его от рокового выстрела.

Егор онемел. Внезапно время будто остановилось, и ему показалось, что оживает один из его кошмаров. Жанна погибала, а он ничего не мог сделать и терял ее, как терял всех, кого любил.

Он попытался оттолкнуть ее, закрыть собой, но было уже слишком поздно…

Звук выстрела был почти неслышен, так, короткий хлопок вдалеке. Но Курбатов, выронив пистолет, со стоном схватился за простреленную руку. Его мгновенно скрутили и увели.

Чернышов, начальник охраны, а вслед за ним и Егор посмотрели в сторону вертолета, откуда прозвучал выстрел. Майор спецназа, которого Чернышов по-отцовски называл Коля, издали поднял руку. У плеча его виднелась снайперская винтовка. Чернышов помахал в ответ, хотя на лице его было написано неодобрение: майор нарушил-таки его приказ.

Бледного, как смерть, Ожогина повели к стоящим неподалеку черным джипам. Он не противился, и не потому, что верил в свою способность избежать наказания, а потому что понял: для него все кончено.

Егор, сжимая Жанну в объятиях, посмотрел ему вслед. Он не испытывал злорадных чувств. Он устал от всего до чертиков и думал только о том, как бы побыстрее отсюда выбраться.

– Как ты? – спросил он Жанну.

– Хорошо, – прошептала она, всем телом прижимаясь к нему. – Теперь хорошо.

– Зачем ты это сделала?

– Не знаю… Не было времени подумать.

Она подняла лицо и виновато улыбнулась. И тут же ее губы были накрыты губами Егора.

«Люблю», – сказал он.

«Я тоже», – ответила она.

Мимо них прошел премьер, в обратном порядке сопровождаемый своей свитой. Он только покосился на Егора, стоящего в обнимку с Жанной, но ничего не сказал.

– Зайдете потом ко мне, – бросил он Чернышову.

– Есть! – вытянулся тот.

Премьер кивнул и исчез в здании аэропорта. Ему еще предстояло объясняться с прессой.

– Ну что, молодежь? – спросил Чернышов, играя глазами, как будто ему самому было не больше тридцати. – Куда вас отвезти?

Егор немного подумал. Домой? Конечно домой. Но сначала он должен увидеть того, кто его создал.

«К нему?» – спросил он мысленно Жанну.

«К нему», – ответила она.

«А где он?»

«Я знаю где».

– Ну, едем? – спросил Чернышов, у которого уже начинались совсем другие заботы.

– Едем, – кивнул Егор.

В обнимку с Жанной они направились к машине генерала.

– Как назвали внука, Аркадий Борисович? – спросил Егор Чернышова.

– А? – отозвался тот, не сразу поняв, о чем идет речь. – А, внука? Борис. Как прадеда.

И широко улыбнулся, наверное, впервые за день. Но в следующий миг с подозрением посмотрел на Егора:

– А ты, что, не знал?

Егор только улыбнулся в ответ. Теперь он ничего не обязан был говорить.

Профессор Никитин полусидел на кровати, опираясь спиной на высоко подложенную подушку. Он читал книгу, задумчиво шевеля губами, и карандашом что-то быстро помечал в ней.

Увидев вошедших, он положил книгу на тумбочку и протянул Егору обе руки.

– Ну, здравствуй!

Егор ощутил его слабое, но все-таки мужское пожатие, и бережно пожал сухие ладони.

– Садитесь, – сказал профессор. – Я очень вам рад.

Он находился в палате один. Она была довольно просторна, с двумя окнами, с высоким потолком, с прекрасным медицинским оборудованием и букетом хризантем на столе.

– Это Жанна постаралась, – сказал со слабой, ласковой улыбкой профессор, заметив, что Егор посмотрел на цветы. – Я не любитель, но она сказала, что так я быстрее поправлюсь.

Жанна склонилась над ним, поправила подушку, сбившийся ворот сорочки, провела ладонью по лбу, деловито осмотрела стопку лекарств на тумбочке.

– Опять вы не приняли панадол, – укоризненно сказала она.

– Да, кажется, не принял, – рассеянно согласился Никитин.

Он смотрел на Егора, и по взгляду его было видно, что он многое хочет сказать Горину.

Егор присел на табурет возле кровати, посмотрел на худое лицо профессора, на котором, несмотря на изможденность, горели неугасимым огнем желтые вдохновенные глаза.

– Значит, ты справился с ними? – спросил профессор.

– Да, – кивнул Егор. – Справился. – Покосился на Жанну, хлопочущую у букета. – Справились…

– Да, – кивнул профессор, – так и должно было быть.

Пауза.

– Ты обижаешься на меня? – спросил он.

– Нет, – покачал головой Егор. – Нет.

Никитин помолчал.

– Я не мог тебе сказать, что я – твой отец, – вдруг признался он, глядя в сторону. – Я боялся помешать нашей работе. Ты должен меня понять…

Он говорил отрывисто, волнение мешало ему, и он старался побыстрее пройти тему, которая одинаково болезненна была и для него, и для Егора.

– Я понимаю, – остановил его Егор. – И ни в чем вас не виню.

– Тебя, – поправил Никитин. – Ты должен говорить: тебя! Ведь я твой отец.

– Да, – согласился Егор. – Тебя.

Он почувствовал смущение. Этот человек, перед силой воли и ума которого он преклонялся, словно бы исповедовался перед ним, и Егор почувствовал, что он к этому не готов, что он сам скорее готов ему исповедаться и что никогда и ни в чем он не сможет упрекнуть того, кто был ему учителем и другом.