Петербургские женщины XVIII века - Елена Первушина

В правление посылает приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, которого он имеет в Петербург отправить с важными донесениями. Все знают, что курьер поскачет за устерсами, но куда ни вертись, а прогоны выдавай. На казенные денежки дыр много. Гонец, снабженный подорожною, прогонами, совсем готов, в куртке и чикчерах (чикчеры — обтягивающие гусарские брюки. — Е. П.) явился пред его высокопревосходительство.

„Поспешай, мой друг, — вещает ему унизанный орденами, — поспешай, возьми сей пакет, отдай его в Большой Морской“.

„Кому прикажете?“

„Прочти адрес“.

„Его… его…“

„Не так читаешь“.

„Государю моему гос…“

„Врешь… господину Корзинкину, почтенному лавошнику, в С.-Петербурге, в Большой Морской“.

„Знаю, ваше высокопревосходительство“.

„Ступай же, мой друг, и как скоро получишь, то возвращайся поспешно и нимало не медли; я тебе скажу спасибо не одно“.

И ну-ну-ну, ну-ну-ну; по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор.

„Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только барин добрый. Рад ему служить. Вот устерсы, теперь лишь с биржи. Скажи, не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся“.

Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка (крючок — чарка) сивухи. Тинь-тинь… Едва у городских ворот услышали звон почтового колокольчика, караульный офицер бежит уже к наместнику (то ли дело, как где все в порядке) и рапортует ему, что вдали видна кибитка и слышен звон колокольчика. Не успел выговорить, как шасть курьер в двери.

„Привез, ваше высокопревосходительство“.

„Очень кстати (оборотясь к предстоящим): право, человек достойный, справен и не пьяница. Сколько уже лет по два раза в год ездит в Петербург; а в Москву сколько раз, упомнить не могу. Секретарь, пиши представление. За многочисленные его в посылках труды и за точнейшее оных исправление удостоиваю его к повышению чином“.

В расходной книге у казначея записано: по предложению его высокопревосходительства дано курьеру Н. Н., отправленному в С.-П. с наинужнейшими донесениями, прогонных денег в оба пути на три лошади из экстраординарной суммы… Книга казначейская пошла на ревизию, но устерсами не пахнет. По представлению господина генерала и проч. приказали быть сержанту Н. Н. прапорщиком.

— Вот, жена, — говорил мужской голос, — как добиваются в чины, а что мне прибыли, что я служу беспорочно, не подамся вперед ни на палец. По указам велено за добропорядочную службу награждать. Но царь жалует, а псарь не жалует».

Хозяйки в сопровождении служанок отправлялись за покупками раз в неделю, по субботам. В расходной книге одной из тогдашних хозяек отмечено следующее:

«Заплатила за убоину по 7 руб. 40 коп. за пуд ассигн.

Солонину предлагали по 6 руб. ассигн. Дорого.

Купила 10 пар рябых, заплатила 70 коп. ассигн. за пару.

К рыбе и не приступись, ах, ты батюшки, за семгу норовят 45 коп. ассигн. за фунт взять.

Свежую икру платила 1 рубль 70 коп. ассигн., а паюсную мартовскую — рубль с гривной.

Сиги отдали бы по 45 коп. ассигн. за штуку, а белугу просили четвертак.

Масло коровье купила 8 1/2 рублей ассигн. за пуд».

С 1770-1780-х годов в столице стали появляться рестораны на французский манер, где можно было пообедать в одиночестве или в узкой компании. Прежде всего этим преимуществом вкусно есть, не нанимая собственного повара, пользовались холостяки. Вот красноречивая цитата из письма Пушкина Наталье Николаевне, уехавшей весной 1834 года на Полотняный завод: «…явился я к Дюме, где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Все это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks».

Женщины благородного звания обедали в ресторанах только во время путешествий. Появившись в ресторане и будучи узнанной, женщина могла скомпрометировать себя, так как интимный обед или ужин наводил на мысль об интимном свидании.

Совсем другое дело — радости домашнего очага и домашнего стола.

Знаменитый гастроном, писатель Брилья-Саварен в книге «Физиология вкуса» писал о радости обедать в семейном кругу: «Гастрономия может только в таком случае оказать существенное влияние на супружеское счастие, если она разделяется обоими сторонами.

Два супруга-гастронома имеют повод сходиться, по крайней мере, один раз в день, ибо даже те, которые спят на разных постелях (таких много), едят за одним столом; у них общий предмет для разговора, всегда новый; они говорят не только о том, что едят, но и о том, что ели или будут есть; они беседуют о том, что видели у других, о модных блюдах, новых изобретениях; а известно, семейные беседы имеют особую прелесть.

Музыка также доставляет большое наслаждение тем, кто ее любит, однако надо учиться ей, а это трудно. Кроме того, случится насморк, нет нот, инструменты расстроены, или мигрень, или просто лень.

Напротив, одна и та же потребность зовет супругов к столу и удерживает их там; они оказывают друг другу ту мелкую предупредительность, в которой заметно удовольствие одного предлагать услуги другому; от того, как проходит обед, многое зависит для супружеского счастия».

В конце XVIII века в свете и при дворе мужчины по-прежнему носили плотно облегающий фигуру кафтан-жюстокар и короткие штаны-кюлоты, заправлявшиеся в длинные шелковые чулки или застегивавшиеся под коленкой. В конце XVIII века в русский гардероб вошел фрак с высокой талией и прорезью сзади, позволяющей наклоняться в узкой, длиной до колен одежде. Фрак носили с рубашкой или манишкой со стоячим отложным воротником, не более трех пуговиц спереди. Павел I запретил ношение фраков и круглых шляп, усматривая в такой одежде влияние французской моды и французского вольнодумства. Мужчинам предписывалось появляться в обществе либо в военном или гражданском мундире, либо в кафтане. Лишь с приходом на престол Александра I гонения на фрак прекратились, и он открыто появился на улице и в салоне.

Когда фрак только входил в моду, он мог быть канареечного или розового цвета, но позже для фраков стали выбирать зеленое, фиолетовое, кофейное, голубое, а чаще всего черное сукно или бархат тех же цветов.

Модным атрибутом была трость с набалдашником или с загнутой ручкой из слоновой кости, золота, фарфора, с двумя кистями. В ручке иногда прятались часы, свисток, лорнет или даже тонкий кинжал.

Дома мужчины облачались в плотные мягкие халаты. Еще Ломоносов в середине века, судя по воспоминаниям его племянницы Матрены Евсеевны, оценил достоинства этой домашней одежды, с которой познакомился в Германии. Она пишет: «Сидя в саду или на крыльце, в китайском халате, принимал Ломоносов посещения не только приятелей, но и самих вельмож, дороживших славою и достоинствами поэта выше своего гербовника; чаще же всех и долее всех из них сиживал у него знаменитый меценат его, Иван Иванович Шувалов… Бывало, сердечный мой так зачитается да запишется, что целую неделю ни пьет, ни ест ничего, кроме мартовского (пива) с куском хлеба и масла».