Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн

Суарес вернул винтовку в прежнее положение, отслеживая движение машины, предугадывая его, удерживая голову Тио в перекрестье прицела.

Цель уже в пределах пятисот ярдов. Как на стрельбище. На пятистах вероятность попадания – семьдесят процентов. И чем ближе, тем процент выше.

– Какие будут приказы? – спросил Суарес.

– Не стрелять.

Суарес продолжил отслеживать машину, переключаясь то на Тио, то на водителя.

Его тренировали в подобных ситуациях держать сознание ясным и спокойным. Но на этот раз тренировка не помогала. Он все думал о том, что произойдет, если выстрелить. Слава всего в одном нажатии курка. Знаменитый парень, застреливший национального врага номер один, – как Чарльз Уинстед, застреливший Диллинжера. Сейчас-то об этом можно написать книгу. Продать права на фильм. Всего один выстрел – и о парне по имени Суарес пойдут легенды. Но ничего этого не случится, потому что Суарес не выстрелит.

В Папу Тио – нет.

Суарес прицелился в водителя, лежащий на крючке палец чуть напрягся. Если будет приказ стрелять, пуля уйдет в того парня. Суарес чуть уменьшил увеличение – машина подъехала близко. Видно обоих сразу. А что это за ярко-зеленое пятно?

– Пассажир полез за чем-то, – доложил снайпер.

Размытое пятно то гаснет, то возникает снова в такт движениям руки Тио.

– Он чем-то машет, – сообщил Суарес. – Что-то белое, вроде листка бумаги или салфетки.

Палец расслабился, вернулся в безопасное положение у скобы.

– Он сдается, – заключил Суарес.

Затем посмотрел в прицел и убедился в своей правоте: Папа Тио сдавался.

Я много лет пытался вспомнить лицо этого человека – если он, конечно, был человеком, – но, честно говоря, мне кажется, что я вовсе не видел его лица. Свет, освещавший его землю и лившийся на мою, исходил из самого человека и был настолько ярким, что я не мог посмотреть прямо на представшего предо мной. Я вспомнил еще один подчеркнутый священником отрывок, в котором ранее не видел смысла:

…И преобразился пред ними: и просияло лице Его

как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет[5].

В благоговейном ужасе я пал наземь и, распростертый, принялся молиться, прося прощения моих грехов, ибо поверил, что настал час суда и явился ангел свершить его. Но возмездия за грех не последовало. Я поднял руки и вопросил сияющего о том, чего же он желает от меня. Его голос прозвучал шепотом в моей голове:

– Скажи, чего же ты желаешь больше всего?

Я дал ему ответ, какой давал всем, спрашивавшим меня в моих долгих странствиях:

– Хочу построить церковь из камня, где Божья весть о любви и мире будет провозвещаться до тех пор, пока не изгонит всю дикость и нечестие из этих мест.

Ангел заговорил снова, и его тихий шепот проник в самое сердце:

– Но чего желаешь именно ты?

И я понял, что он прозрел мое лицемерие. Думаю, до того момента я не признавался даже сам себе. Но свет сиял так ярко, что озарил и темнейшие уголки моей души; и хотя ангел спрашивал, я понял: он уже знает ответ.

– Я хочу стать кем-нибудь, – ответил я.

Он молчал. И я заговорил снова, потому что его молчание потянуло мои слова, словно пряжу из клубка:

– Я хочу стать значительным человеком. Пусть люди помнят меня и после моей смерти и говорят: «Вот был человек, сделавший великое, нашедший состояние и использовавший его для постройки среди пустыни того, что будет жить вечно». Я не хочу умереть никем. Я не хочу оказаться забытым.

И это было правдой. Истинным хотением моей души.

Ангел молчал. Молчал и я, ибо больше сказать мне было нечего. Я раскрылся целиком. Даже беспощадно яркий, ищущий свет ангела не раскрыл бы ничего более.

Наконец он заговорил, и слова его были исполнены доброты:

– Ты – честный человек. Такая честность редка и очень ценна для меня. Потому в обмен на твое признание, если ты захочешь, я дам тебе желаемое.

Я плакал, и слезы мои катились в прах. Я не осмеливался поверить в то, что дожил до сокровенного мгновения, о каком столько мечтал. А ведь лишь несколько часов назад я оставил свою Библию вместе с решимостью продолжить странствие. Лишь свет изменил мое решение и привлек меня. И вот я торгуюсь с ангелом, или с самим Иисусом Христом, а может, даже с самим Всемогущим Богом.

– Господин, приказывайте – я исполню все с радостью! – сказал я сияющему человеку.

Ибо, кем бы он ни был – человеком, видением, ангелом, – я знал: он – мой владыка.

И тут словно раскололась надвое гора и полыхнуло так ярко, что в глаза мои заглянуло дневное солнце, хотя я лежал, уткнувшись в землю и зажмурившись. Пустыня закачалась подо мной, будто от динамитного разрыва в толще скалы. Затем стало темно и тихо.

Не знаю, потерял ли я сознание от взрыва. Но лежал я долго, а когда наконец поднял голову, то вокруг была лишь тьма. Зеркало исчезло. В моих ушах еще звенело от грохота, голова кружилась, и оттого я словно летел в бескрайнем ночном небе. Потом звон утих, и в мои уши прокрался новый звук – журчание воды.

Словно раненый зверь, пополз я по земле, гонимый беспощадной жаждой. Моим ослепленным вспышкой глазам темнота казалась твердью. Я полз на звук, шаря руками перед собой, в спешке раня их об острые края камней и колючки кактусов.

Среди тьмы обозначилось нечто огромное. Я вскликнул и отпрянул, обуянный ужасом. От твари несло по́том и смертью. Я представил вдруг, что умер среди пустыни, а виденный мною свет – предсмертное видение человека, обезумевшего от истощения и жажды. А теперь я – в преддверии ада, населенном мертвыми чудовищами, обреченный вечность ползти сквозь колючую тьму, мучимый звуком воды, какую невозможно отыскать. Ковыляющая тварь фыркнула, и я понял: это не адский монстр, посланный мучить меня, а всего лишь мой мул, также привлеченный водой, как и я.

Я встал, взялся за его шерстистый бок и позволил животному вести меня, больше полагаясь на его чутье, чем на свое. А когда мул остановился и воздух наполнился запахом мокрой земли, шумом бурлящего ручья, я упал в прохладное мелководье.

И принялся пить.

Вода была слаще всего, что мне доводилось пробовать. Я пил долго, с наслаждением, погружая лицо в воду, ощущая ее живительную прохладу на обожженной солнцем коже. Я хотел погрузиться целиком, очиститься, как грешник при крещении в реке, но водоем оказался едва в ладонь глубиной. Хотя влага и бежала из свежей трещины в земле, но быстро исчезала, выпитая пустыней, столь же страждущей, как и я. Я сделал последний, очень долгий глоток, затем отстегнул все свои фляги от седла и бросил их в озерцо. Бросил я туда и промывочную лохань; помыл ее, выдраил мокрой грязью, истребляя следы недавнего употребления, затем выловил плавающие фляги. Каждую я погрузил в воду до заполнения, потом надежно закупорил.