Отягощенные злом. Нет пути назад - Александр Афанасьев

На «Петровский» я подъехал уже после окончания рабочего дня. В Санкт-Петербурге он начинается в семь часов утра и заканчивается в шестнадцать, чем имперская столица в корне отличается от купеческой Москвы, где любят поспать и открываются не ранее девяти. Никакой машины, подходящей для управляющего делами Собственной, Его Императорского Величества Канцелярии, не заметил, но странно было бы ожидать другого. В отличие от самого министра его незаметный несменяемый товарищ думал, что незаметность и постоянная смена планов – лучшая профилактика от покушения, и потому прикрепленной машины не имел, а брал то одну, то другую, подходящую из выезда. Служба безопасности считала Путилова одним из своих худших прикрепленных, на что ему было совершенно плевать.

Стадион напоминал упавшую на землю летающую тарелку, коими сильно увлекались в конце прошлого века. Около него постоянно кружился народ: жучки торговали билетами на крайние матчи, которые иссякали в кассах уже через несколько часов после начала продаж, тут же продавали клубную символику в бело-черном цвете КЛС. Здесь же ошивались те, кого в Италии называли «тиффози». Футбольные болельщики, хулиганы. Полиция предпринимала против них меры всякий раз, когда драки после матчей перерастали в откровенные погромы, полицеймейстер Санкт-Петербурга в выступлении по телевидению даже угрожал пустить наиболее рьяных по статье о массовых бесчинствах, но это лишь немного остужало горячие головы. Каждый раз, как только играла любимая команда, жители близлежащих районов поступали так, как поется в старой песенке: «Запирайте етажи, нонче будут грабежи»[72].

Я купил шарф в черно-белых тонах, залихватски обернул вокруг шеи, чтобы не чувствовать тяжелых и недобрых взглядов со всех сторон. Зашел на стадион через центральный вход – мне надо было в ложи…

У лож меня остановили. Неприметные, но одеты немного теплее, чем по сезону. То же, как и у меня, – у одного шарф, у другого залихватская простонародная кепка в цветах команды, но ставлю сто против одного – не болельщики.

– Вы куда, любезный?

– Попечительский совет здесь собрался?

Смотрят. Улыбаются. Не признали. Достаю собственную карточку. Черный орел переливается на тонком пластике.

– Извольте сообщить господину Путилову – дело срочное и неотлагательное…

Один остался контролировать меня. Другой чуть отошел, заговорил в рацию.

– Известное вам лицо выйдет, как освободится.

Однако. Но я не гордый, я подожду.

– Господа, где тут соленые сухарики продаются, не подскажете?

На зеленом газоне дети из школы олимпийского резерва увлеченно пинали мяч.

Путилов появился через полчаса. Неприметный, среднего роста, он сильно отличался от похохатывающих купцов из Попечительского Совета. Те, дабы выказать человеку свою привязанность, обнимали и били по спине так, как будто хотели помочь поперхнувшемуся. Но я уверен, что они знали свое место. Если бы Путилов захотел, они бы заткнулись разом.

– Здесь свободно?

Издевательский вопрос. Весь ряд свободен. Родители и прочие зрители сидят в секторах намного ниже.

– Извольте. Угоститесь? – Я протянул большой бумажный пакет, полный солеными сухариками.

Путилов сунул руку, достал полную горсть небольших, крепко посоленных и натертых чесноком сухариков и небольшую телефонную карту на шестнадцать гигабайт. Как ни в чем не бывло принялся грызть сухари.

– Что там?

– Кабульские дела. Сеть по переправке денег. Кабул – Тегеран. Дальше либо Ростов, либо Москва, либо Санкт-Петербург. Основное – Москва. На конце цепи – один ваш знакомый.

– Кто?

– Кордава.

Путилов аппетитно хрустел сухариками.

– Я думал, это скорее ваш знакомый, господин адмирал.

– И я тоже так думал…

Кордава ненавидел Путилова. Путилов ненавидел Кордаву. Это было еще до Польши, причин этого я так и не знал.

Но они мне и не были нужны.

По аккуратно подстриженной зеленой траве бегали пацаны из олимпийского резерва. Белые футболки, черные шорты, местные цвета. Азартно кричали: «Пасуй! Открылся! Бей!» Все это походило на бой… да, на бой. Точнее, на перестрелку. Перестрелка – командная игра. Дай бог, чтобы их командные игры ограничивались лишь футболом. Дай бог, чтобы им никогда и никто не объяснил, как за деньги пробивать по собственным воротам…

– Никогда не любил чеснок, – вдруг сказал Путилов, – всегда брал со вкусом соленого огурчика. А оказывается, вкусно. Позволите?

– Да, конечно.

Путилов загреб еще сухариков.

– Сильно?

– Серьезно. За этим всем – не только деньги. Но и кровь.

Путилов кивнул.

– Где оригиналы?

– У меня. Если со мной что, вам их доставят, не сомневайтесь.

– Я не могу вести дело без оригиналов. Как вы себе это представляете – флешка в качестве доказательства в уголовном деле?

– Там сканы, не просто текст. С номерами, со всем. Запрашивайте. Следы должны остаться.

Пусть запрашивает – лишним не будет. СЕИВК, вышедшее на след нелегальной сети по переправке ценностей, – еще одна проблема, которую мои враги вынуждены будут как-то решать. А Путилов будет копать. Это личное.

– Да, наверное… – задумчиво сказал Путилов. – Кстати, а вам-то это все зачем?

– Честь.

Путилов пожал плечами – мол, и находятся же идиоты.

– Услуга за услугу, – остановил его я.

Путилов недоуменно посмотрел на меня.

– Не переживайте, ничего страшного. Ротмистр Алим-Бек.

Путилов не смог скрыть улыбку. Он-то не может не знать о нашем конфликте с блистательным ротмистром. Знает он и его причину. Знает… И думает сейчас про себя: вот тебе и честь, вот ты и открылся.

Простолюдин никогда по-настоящему не поймет дворянина. Как не поймет человек, снимающий ложу в Малом Императорском, человека, снимающего ложу на Петровском стадионе. Разные миры.

– В выходные устраивает в особняке кутежи, приводят кафе-шантанных дам. Легкие наркотики. Стрельба в воздух. Ничего особенного.

Разучились наши спецслужбы мышей ловить, ох, разучилось. Каха Несторович такое бы не пропустил, он вообще не выносил, когда собираются больше чем по трое. Та эпоха – эпоха Кахи Несторовича Цакаи – вошла в историю как эпоха полицейского произвола, злых стихов и эпиграмм, политических процессов и травли. Про это даже стихотворение сочинили, приведу только его четверостишье.

…И выхода нет. Что толку в борьбе?