Я — посланник - Маркус Зузак

Я подаю ему руку, и он встает на ноги.

На часах начало четвертого.

Ричи нерешительно перебирает ключи.

— Чего-то хочешь? — спрашиваю я. — Выпить? Поесть? Может, кофе?

— Нет, спасибо.

И продолжает стоять. Не уходит.

Несколько мгновений мы глядим друг на друга и не знаем, что делать. А потом Ричи отводит глаза и говорит:

— Знаешь… что-то нет у меня настроения идти домой…

В глазах у него просверкивает льдинка печали. Но тут же тает, — Ричи ее быстро смаргивает. Просто смотрит на ключи у себя в руках. Интересно, что таится под этой спокойной, невозмутимой личиной? В моей сонной голове устало проплывает вопрос: «Такой лентяй и пофигист, как Ричи, — и вдруг проблемы? Интересно, какие?»

Он медленно, словно нехотя, поднимает на меня глаза.

— Да не вопрос, — спешу я ответить. — Оставайся у меня.

Ричи с облегчением садится за стол.

— Спасибо, Эд. Привет, Швейцар.

Пес как раз входит в кухню. А я иду наружу — за Марвом.

Хотел было оставить его дрыхнуть в машине, но потом засовестился — Рождество все-таки.

Пытаюсь постучать в окно, но рука проваливается, не встречая препятствия.

Тьфу ты.

Стекло-то выбито.

Представляете? Марв так его и не вставил! Как много времени прошло с того идиотского ограбления, а он так и не вставил стекло. Думаю, мой друг попытался выяснить, сколько это стоит, а ему ответили, что больше, чем вся машина.

Он спит, уронив голову на руки, а вокруг с жадным писком роятся комары.

Машина не заперта, я открываю дверь и без долгих церемоний нажимаю на сигнал.

— Черт! — вскрикивает Марв, подскочив на сиденье.

— Пойдем в дом, — говорю я.

И иду к крыльцу. За спиной открывается и хлопает дверь, слышится звук шагов.

Ричи устраивается на диване, Марв — в моей кровати, а я решаю остаться на кухне. Объясняю, что все равно бы не уснул, и мой друг очень вежливо благодарит меня за гостеприимство.

— Спасибо, Эд.

Но прежде чем он оккупирует спальню, я захожу и забираю из комода все карты. В том же ящике лежит камень, подаренный семьей Татупу.

Сидя на кухне, я раскладываю тузы на столе и тщательно читаю, что на них написано. В глазах у меня все плывет, слова налезают друг друга, переворачиваются и меняются местами. От усталости я чувствую себя так, словно кто-то выел меня изнутри.

Выныривая из дремоты, вспоминаю буби, заново переживаю то, что принесли крести, и улыбаюсь пикам.

А вот черви меня очень, очень беспокоят.

Я даже спать не хочу, — вдруг приснятся.

Традиция. «Традиция». Слово само по себе хорошее, но на Рождество от него тянет блевать.

По всему миру в этот день люди собираются в семейном кругу и наслаждаются обществом родных и близких. Радость встречи длится несколько минут. Потом счет идет на часы, и родственники начинают друг другу надоедать. А потом они едва сдерживают рвотные позывы.

К маме в гости я отправился после того, как провел совершенно пустое утро с Ричи и Марвом. Мы подъели все, что осталось от праздничного ужина, и сыграли пару раз в «надоеду». Без Одри игра как-то не задалась, мы быстренько закруглились и разошлись.

Каждое Рождество наша семья собирается у мамы — в двенадцать дня.

Сестры приехали с детьми и мужьями, а Томми явился под ручку с потрясающей девушкой, которую умудрился подцепить в университете.

— Это Ингрид, — представляет ее Томми, и надо сказать, эту Ингрид вполне можно фотографировать для календаря.

У нее длинные темные волосы, загорелое лицо и такое тело, что голову потерять можно.

— Очень приятно, — улыбается она мне. И голос тоже приятный. — Я так много о тебе слышала, Эд.

Врет, конечно. И я принимаю решение: все, хватит. Хватит с меня лжи, все, сыт по горло.

И отвечаю:

— Это вряд ли.

Но говорю без обиды, спокойно. В ее присутствии я ощущаю… стеснение, что ли? Она такая красивая, что на нее не хочется сердиться. Такой девушке убийство простишь, не то что маленькую ложь.

— А… это ты, — бурчит мама без энтузиазма, завидев меня.

— С Рождеством, мамуля! — громко, с наигранной веселостью кричу я.

Уверен, все заметили, сколько иронии в моем возгласе.

В общем, мы едим.

Обмениваемся подарками.

Я катаю на спине и кручу в воздухе детей Ли и Кэтрин — раз пятьсот каждого. И без сил валюсь на диван.

Кроме того, я некстати захожу в гостиную, — Томми самозабвенно тискает Ингрид. Прямо перед журнальным столиком из кедра — ну, вы помните.

— Ч-черт, извините, — бормочу я, выпячиваясь из комнаты.

Удачи, братишка…

Без четверти четыре я начинаю собираться — пора ехать за Миллой. Мы с сестрами целуемся, с их мужьями я обмениваюсь рукопожатиями. Говорю «до свиданья» детям.

— Не успел прийти, уже уходит, — шипит мама, выдыхая клубы сигаретного дыма. На Рождество она всегда много курит. — А ведь живет ближе всех!

Очередная порция яда выводит меня из себя. Так и хочется засунуть эти слова обратно маме в рот.

«Ты изменяла отцу. А теперь еще и меня оскорбляешь на каждом шагу!» Так я говорю про себя — и наливаюсь злобой.

Очень хочется сказать все, что я думаю о женщине, которая стоит посреди убогой кухоньки и смолит сигарету за сигаретой.

Но вместо этого я смотрю ей прямо в глаза.

И отчеканиваю, запуская слова через дымовую завесу:

— Столько куришь — смотреть противно.

Выговариваю это и выхожу из кухни. А она так и стоит, не в силах распутать дымные струи.

Я иду через лужайку, но меня окликают. Это Томми.

Он выходит на крыльцо и кричит вдогонку:

— Эй, Эд, я так и не спросил, как у тебя дела!

Я разворачиваюсь и иду обратно:

— Да нормально дела, Томми. Год был тяжелый, но в целом все ничего. А как у тебя?

Мы садимся на ступеньки. Крыльцо наполовину на солнце, а наполовину в тени. Я сижу на темной стороне, Томми на светлой. Символично — в своем роде…

Мы сидим и болтаем, я впервые за этот день чувствую себя в своей тарелке.