Госпожа победа - Олег Чигиринский

Неудивительно, что проект «Дон» был одобрен: военнопленные казались гораздо более надежным контингентом, чем жители Острова Крым.

В СССР десятилетия антикрымской пропаганды дали обратный результат, в полном соответствии с законами диалектики. Сталин, в упор не замечая Крыма, поступал умно.

При Брежневе началась подспудная реабилитация белогвардейского движения. На кино- и телеэкранах появились симпатичные белогвардейцы. Конечно, все они были отрицательными героями, но на фоне красно-серого положительного героя, изготовленного строго по советским канонам, белогвардеец смотрелся ярким. Сначала появился «Адъютант его превосходительства», где на всю белую когорту был только один бесспорный гад, а остальных даже как-то хотелось пожалеть; потом все рекорды популярности побила лубочная трилогия о неуловимых мстителях — белые там, как положено, bad guys, но все-таки не исчадия ада, как в фильмах 20-х годов. «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок!» В фильме «Служили два товарища» белогвардейца играет всенародный идол, суперзвезда Владимир Высоцкий, и он откровенно симпатичней, чем красногвардейцы Быков и Янковский вместе взятые. Правда, Высоцкий сыграл и красного подпольщика в фильме «Интервенция», но этот фильм пылился на полках.

Абстрактный белогвардеец в советском сознании представал романтическим персонажем; то, что он выступал на «неправильной» стороне, добавляло образу темного очарования; предопределенная обреченность порождала сочувствие. «Раздайте патроны, поручик Голицын» — такая песня не могла быть написана в Крыму. Недовольство режимом, которое еще не было осознано, выплескивалось именно в увлечении белогвардейской романтикой. Ладно, Гумилева читал даже не каждый сотый, не говоря уж о настоящих белогвардейских поэтах, но одна из самых популярных в Союзе песен начиналась словами «Ваше благородие», и пел ее хоть и не белый, но все же отставной царский офицер.

Поэтому попытка создать образ врага с началом крымской войны провалилась; многие даже не сразу поверили, что идет война, по привычке воспринимая пропаганду с точностью до наоборот.

Свою роль сыграло и заторможенное восприятие реальности советскими СМИ: каждое поражение, полученное от белых, дня два замалчивалось, а когда скрывать его становилось невозможно, все подносилось в настолько перекрученном виде, что концы не сходились с началом. Пробудить истерию «Наших бьют!» советская пропаганда так и не смогла, потому что слишком долго определялась: так бьют или нет? Даже самые ортодоксальные советские граждане включали Би-Би-Си, чтобы услышать последние новости. Вот так и взлетела ракетой на советском небе неверная звезда Артемия Верещагина.

По иронии судьбы, та самая пропагандистская кампания, которую ОСВАГ инспирировал для Крыма и всего «свободного мира», самый оглушительный успех имела в Советском Союзе.

Герой-одиночка — заметная фигура в любой культуре. Советская же культура на героев-одиночек вообще бедновата; подвиги положено совершать большой, хорошо организованной компанией, по заданию партии и правительства. А свято место пусто не бывает — вот и висели по студенческим общежитиям портреты Че Гевары. Но Че — это был кумир прошлого поколения, «беби-бумеров», детей победителей. Они тогда еще не изверились. А этим, вскормленным пеплом великих побед, команданте уже не годился. Пацанское фрондерство и поиск идеала в произведении дали такой образ врага, что закачаешься: советская молодежь увлеклась белогвардейским офицером. В моду вошли черные футболки, береты и шейные платки: болтали, что у корниловцев именно такая форма. Черная трикотажная ткань и черные красители для материи тут же стали дефицитом. Модников били, таскали в «органы», прорабатывали на собраниях, гнали из комсомола и пионерии — не помогало. «Усилить работу с молодежью!» — рявкнула партия; комсомол ответил: «Есть!» Молодежь собирали в кучки и мариновали в актовых залах: завоевания отцов и дедов! Дорогой ценой! Не отдадим! Отскакивало, как горох: зерна отольются в пули, пули отольются в гири, таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире…

Агитпроп перебздел. «Белое солнце пустыни» запретили к чертовой матери. Анатолию Кузнецову и Спартаку Мишулину отказали везде, Мотылю зарезали бюджет нового фильма, Ибрагимбеков с Ежовым получили назад свои уже принятые сценарии с виноватыми объяснениями и тыканьями пальцем в потолок. Снимать по этим сценариям должны были Митта и Михалков, так что их проекты тоже накрылись. Булата Шалвовича Окуджаву пропесочили за «белогвардейскую романтику» в трех всесоюзных газетах, потом последовал запрет на ряд безобидных фильмов вроде «Соломенной шляпки», к которым Окуджава писал песни. На всякий пожарный заварили иллюминаторы всем бардам: ну их к монахам, ненадежные они какие-то, как где гитара — там обязательно антисоветчина. Маразм крепчал. Когда министру культуры доложили, что из Третьяковки, Пушкинского и Русского музеев убрали в запасники полотна сами понимаете какого художника, министр культуры не выдержал: «Вы что, охуели?»

Этого Востоков наверняка не планировал, но фамилия свою роль сыграла. Nomen est omen.

На следующий день после своего избрания новый Генсек выступил по телевидению в прямом эфире. Это выступление собрало у экранов больше народу, чем «Следствие ведут знатоки» вместе с Глебом Жегловым и Будулаем. Генсек говорил без бумажки!!!

Смысл его речи поймать было трудно, но поняли так, что она ведется о Крыме. И — небывалое дело! — упоминая Восточное Средиземноморье, Генсек вполне обходился без «врангелевских последышей», «белогвардейского отребья» и «пособников мирового империализма». Напротив, речь шла о «трагической ошибке», о разверзшейся «пропасти между двумя ветвями одного народа». Что конкретно будут делать, никто не понял: то ли подписывать мир, то ли кидать на Крым ядрену бомбу.

Через две недели, как уже было сказано, Предсовмин потряс всех: полетел в Крым на переговоры.

Итак, крымское коллективное бессознательное было готово принять мирный договор с СССР; советское коллективное бессознательное было готово принять Крым.

Оставалась при этом неучтенной только одна сила, вернее, силы — forces in English.

* * *

— Провокация, — выпустил с дымом Шевардин. — Я по-другому это не могу называть: провокация!

— Успокойтесь, Дмитрий.

— Я спокоен. Они ведут переговоры за нашей спиной, но я спокоен. Они хотят всех нас сдать снова, теперь уже наверняка, но я спокоен. Я спокоен, едрена вошь!

— Мы еще не знаем, о чем они ведут переговоры, — заметил Шеин. — Мы не знаем, на каких условиях будет подписан мир.

— Вы отлично знаете, что ни на какие другие условия, кроме присоединения к СССР, они не согласятся. И вы отлично знаете, что на присоединение не согласимся мы. Если я не прав, почему в переговорах не участвует никто из командования? Ни Адамс, ни Кронин, ни Берингер… Да перестаньте же вы!

Последнее относилось к Верещагину, который, сидя в кресле с ногами, перебирал самшитовые четки. Костяшки мерно щелкали, соскальзывая по нитке, это и вывело Шевардина из себя.

Какую-то секунду Шеину казалось, что сейчас Верещагин накричит на Шевардина в свою очередь. Но тот спокойно сказал: