Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Однажды пришла большая колонна военных грузовиков «Студебеккеров», нас разместили на них, рассадив на откидные сиденья у бортов, и колонна отправилась в путь. Ехали долго, пересекая почти всю Западную Германию, объезжая большие города. Проехали какой-то крупный город, название которого — Люнебург, в чем я не уверен, подводит память, слишком давно это было. Он был весь в развалинах, кое-где еще дымящих. На улицах возились немцы, расчищая завалы, освобождая дороги, собирая и очищая от раствора кирпич.

В маленьких городках, в которых мы, проезжая, останавливались по необходимости, между грузовиками шныряли шустрые немецкие мальчишки. Мы совали им в руки печенье, ломти хлеба, сигареты.

Наконец, остановились в городке Пархим на границе между американской и советской зонами оккупации, где был транзитный пункт. Сопровождавшие каждый грузовик американцы на прощание оделили нас своими пайковыми пакетами, и мы на тех же «Студебеккерах» с американскими водителями пересекли границу.

Вот мы и у своих. Встретившиеся нам солдаты и офицеры были в погонах, которые многие из числа попавших в плен до 1943 года видели впервые.

Встретив своих, с грузовиков закричали: «Ура!» В ответ один из офицеров сделал характерный жест, проведя рукой по горлу и вверх. Это произвело тягостное впечатление. Мне почему-то стало стыдно перед американцами, сидевшими в кабинах грузовиков и видевшими это «приветствие».

В окрестностях городка Пархим был организован пересыльно-сортировочный пункт для приема «перемещенных лиц», прибывающих из оккупированных союзниками частей Германии. Здесь нас довольно быстро рассортировали, снабдили временными проездными документами, продовольственными аттестатами и «своим ходом» направили пробираться на восток по указанным в документах направлениям. Тех же, кто нуждался в медицинской помощи, в том числе и меня, опять посадили в американские «Студебеккеры», но уже с советскими армейскими номерами и в сопровождении офицера с погонами, капитана медицинской службы, повезли в военный госпиталь, предназначенный для бывших военнопленных. Стало ясно, что мы, освобожденные из плена, не достойны того, чтобы нас лечили так же, как всех военнослужащих Красной армии.

Госпиталь находился в маленьком, не пострадавшем от войны городке на востоке Германии — Виттштоке. Сначала — прямо в центре города напротив здания городской ратуши, занятого советской комендатурой. Затем его перевели на окраину городка в несколько двухэтажных коттеджей напротив городского кладбища. Питание и медицинское обслуживание были очень хорошими, а бытовые условия в коттеджах со всеми удобствами — просто отличными. Никаких ограничений по выходу за пределы госпиталя не было, и, пользуясь этим, я на своих костылях много ходил по городку.

В центре городка были остатки старинной крепости и улицы с домиками средневековой постройки — деревянный каркас (фахверк), заполненный кирпичом. После многих месяцев пребывания под стражей возможность ходить куда хочется доставляла огромное удовольствие.

Стояли теплые летние дни. Напротив, на немецком, как везде в Германии, очень благоустроенном кладбище, похожем больше на ботанический сад, я любил сидеть на скамейке у входа, недалеко от часовни. Имея в избытке табак, к которому, начав курить, еще не полностью пристрастился, я приглашал проходящих мимо немцев закурить. Они, наоборот, страдавшие от отсутствия курева, принимали мое приглашение, и я вступал с ними в разговоры, пытаясь совершенствоваться в своем варварском немецком языке.

В разговорах они привычно, но вряд ли искренне ругали Гитлера, войну, рассказывали о погибших братьях или мужьях. У многих родственники были в плену в России. Этих очень интересовали условия жизни, они были напуганы суровым климатом и дикими нравами, якобы свойственными России. Пытаясь их переубедить, я рассказывал, что даже в Сибири климат не такой уж суровый, нравы в России вполне цивилизованные, русским свойственны гостеприимство и благожелательность даже большие, чем в Европе.

Завел знакомство с молодым парнем, который предложил мне коммерческую сделку. Его родственник — владелец небольшого спиртзавода на окраине городка. Он готов обменивать табак на спирт.

Это предложение было принято с восторгом моими соседями по палате, а мне представилась возможность ближе познакомиться с немецким бытом. Я стал бывать дома у моего «агента» и познакомился с его семьей. Они стали более откровенными в разговорах со мной. В отличие от союзников, которые в общении с побежденными немцами проявляли высокомерие, русские солдаты относились к немцам как к равным, и это те высоко ценили. В то же время высказывали возмущение фактами вандализма, проявлявшимися в период прохождения фронта через город, а также массовой депортацией немцев из Восточной Пруссии: беженцы оттуда проходили через Виттшток.

Оправдываясь, мне приходилось напоминать им, что немцы в оккупированной ими части России, на Украине и в Белоруссии вели себя по отношению к населению куда более бессовестным образом.

Поставляя спирт своим «сопалатникам», сам я был весьма равнодушен к выпивке. Даже на фронте, когда курильщики предлагали мне свою порцию «наркомовских» 100 граммов в обмен на табак, я редко пользовался этой возможностью, хотя одновременно выпитая двойная порция водки не вызывала у меня опьянения, только бодрила. Сказывалось высокое нервное напряжение.

Однажды мой «поставщик» пригласил меня распить бутылку разведенного спирта в компании со своим дедом, побывавшим в русском плену в 1918 году и немного говорившим по-русски. Я не заметил, как «перебрал». Обнаружил это, когда мои собутыльники зачем-то вышли из комнаты, а я, глядя на свое отражение в стоявшем в углу трюмо, продолжал что-то говорить. Понял, что пора собираться домой.

Действие это происходило в мансарде, куда вела довольно крутая деревянная лестница. Спускаться по ней на костылях непросто: сначала ставишь на нижнюю ступеньку костыли, затем, повисая на них, опускаешь на ту же ступеньку здоровую ногу. Потеряв равновесие, я вдруг повалился вперед, описав на костылях радиус. Падая, схватился за перекладину потолка и повис, болтаясь, как маятник. На грохот костылей выскочили хозяева и сняли меня, благополучно отделавшегося.

Раны на моих ногах почти зажили, если не считать свищей, не заживавших и сочившихся гноем с кровью. Врачи решили меня выписать, считая, что в России мне смогут оказать более квалифицированную помощь в залечивании этой принявшей хронический характер болезни.

Мне выдали проездные документы, продовольственный аттестат и направление в комендатуру советских войск в Берлине, куда следовало добираться своим ходом. Железной дороги в Виттштоке не было, и до станции нас, нескольких выписанных из госпиталя, отправили на конной повозке. У всех были недолеченные раны, я и еще один из моих спутников — на костылях.

На станции, куда нас привезли, поезда ходили не по расписанию. Перрон был заполнен толпой немцев, куда-то переезжавших и готовых штурмовать состав, когда его подадут. Участвовать в штурме с нашими повязками, палками и костылями не представлялось возможным, и мы обратились к дежурному по станции — важному немцу в красной фуражке за содействием. Он пригласил полицейского, одетого в прежнюю форму, которую носил и при фашистах, только на груди были спороты с мундира орлы, держащие в лапах кольцо со свастикой. Когда подали поезд, полицейский с немалым трудом освободил для нас одно купе, многократно повторяя слова: «Russische Vermacht!»