Собачья смерть - Борис Акунин

всех это очень по-разному, потому что для кого-то рискнуть жизнью не бог весть какое достижение, а для кого-то просто не вжать голову в плечи — подвиг. Марат скорее относился ко второй человеческой категории. Всю жизнь избегал ситуаций прямого столкновения и конфликта.

Вот вроде бы он известный писатель, успешный сценарист, принадлежит (Тонино выражение) к «крем де крем творческой элиты», а одно из самых приятных воспоминаний — как в семнадцать лет впервые наконец подрался в заводском клубе. Раньше при малейшей угрозе потасовки тушевался, ретировался и потом изводился стыдом. А тут не спасовал — ударил. Неважно, что потом сбили с ног и пару раз двинули ногой, всё равно появился повод для гордости, больше двадцати лет греет душу. Или как стащил из гебешного архива записки Сиднея Рейли — тоже совершил такое, на что способным себя не считал.

Теперь буду маслиться, вспоминая, как героически нахамил старому болвану, иронически подумал Марат, но ирония была не без кокетства. А еще — чего уж перед самим собой прикидываться — приятно было вспомнить, с каким уважительным удивлением смотрела на него Антонина. «Вот таким я тебя люблю».

Да не в Антонине дело, одернул себя Марат. Грош цена ее уважению. Суть в самоуважении. Ты чуть-чуть его приподнял. А «чуть-чуть» для тебя сейчас — уже очень много.

У каждого свой потолок высоты. Для Незнамского с Уховым это бунт на коленях — увильнуть от участия в позорном собрании. Для блистательной компании Гриваса это полет курицы-нептицы: написать смелое стихотворение и читать его друг другу за закрытыми дверями. Но кто ты-то такой, Марат Рогачов, чтобы судить о них свысока? С какого высока? Куда ты-то взлетел?

А ведь неправда, что вокруг одни Шарлемани, что Ланцелотов на Руси не бывает. Сегодня суббота. На даче собрались «семинаристы», и они не бунтари на коленях, не кудахтающие курицы. Вот где и с кем нужно сейчас быть.

Новый, самому себе незнакомый Марат не стал больше ни о чем думать. Чтобы не испугаться. Просто повернул к кольцевой станции метро, доехал до Казанского вокзала и купил билет на электричку до Братова.

Но там будет Агата!

Вот и отлично. От нее тоже нечего бегать. Хочешь задать ей вопрос, который тебя мучает, — подойди и задай.

На загородной станции, выйдя из вагона, он всё же остановился. Спросил себя: «Ты хорошо подумал, Рогачов?». Ответил: «Совсем не думал. И не буду. Не то перетрушу и поверну обратно». Как там было, в выписках Рейли? Ум всё портит, потому что руководствуется только выгодой, и это достойно презрения — что-то в этом смысле. И еще, что всякое важное решение нужно принимать не долее чем за семь вдохов и выдохов.

Пока он семь раз вдыхал-выдыхал, поезд отошел, стало видно противоположный перрон, и там, почти напротив, стояли Агата и Рыжий, ждали электричку на Москву.

С выдохом из Марата словно выходила непонятно откуда взявшаяся сила, ум не бездействовал и всё портил.

Прийти на дачу к Косте и Тамаре означает присоединиться к ним. И ко всему, что они намерены сделать. А «семинаристы» обязательно что-нибудь сделают. Что-нибудь такое, после чего жизнь разлетится вдребезги.

Но увидел Агату, и ум отключился. Она стояла нахмуренная, сосредоточенно слушала Рыжего, глядя на него снизу вверх. Впервые Марат заметил, что она маленького роста — вблизи Агата казалась высокой.

Если бы снова стал отсчитывать вдохи, наверняка попятился бы, пока его не заметили. Первый порыв был именно таков. Но Марат тряхнул головой, крикнул:

— Агата!

Повернулись. Рыжий настороженно — кажется, не сразу вспомнил, кто это. Потом сообразил, кивнул. Агата улыбнулась, махнула рукой.

— Поднимись, поговорить надо! — Марат показал на мост, перекинутый через пути.

Она оказалась наверху первой — легко взбежала по ступенькам. Еще издали сказала:

— Ты на дачу? Очень хорошо. Тамара там одна, в жутком состоянии, всё время плачет. А мы с ней долго оставаться не могли, нам нужно готовиться…

Не договорила.

— Почему плачет?

На мосту дул ветерок, которого внизу не было, шевелил Агате волосы. Господи, как же мучительно хорошо находиться с ней рядом, он и забыл.

— Ты не знаешь? Хотя откуда… — Она вздохнула. — Вчера наши «семинарские» устроили акцию протеста. Там были все кроме меня и Тамары. Я не пошла, потому что… неважно почему. А Тамаре велел не участвовать Коста. Потому что кто-то должен остаться на свободе и носить передачи. Она проводила их до Красной площади. Видела, как всех скрутили, в один момент. Они даже не успели развернуть плакат… И вот она сидит одна, рыдает. Повторяет: «Я знала, я знала…». Побудь с ней.

— А ты куда?

— Мы приезжали узнать, как всё прошло. Миша оказался прав, когда их отговаривал.

— Он их отговаривал? Почему?

Марат посмотрел на Рыжего. Тот поглядывал на них снизу, дымил сигаретой.

— Сказал: «Не будет никакой пользы. Впустую потратитесь». Коста ему: «Спасти честь России — это, по-вашему, потратиться впустую?». Миша говорит: «Ни хрена вы не спасете, только сами перед собой покрасуетесь». Они его выгнали. И я тоже ушла.

— Почему ты его… выбрала? — задал тут Марат тот самый вопрос. — Ведь он неразвитый, говорит глупости, даже пошлости. У вас с ним ничего общего.

— Хочешь знать, почему я выбрала его, а не их? — не поняла она. — Потому что Миша тратить себя впустую не станет. Да, он не интеллигент. Но это значит, что в нем нет интеллигентского увлечения жестом. Если он что-то делает, то ради дела, а не ради красивости.

— Эй! — донеслось снизу. — Поезд!

Со стороны области показалась электричка.

— Почему ты его полюбила? — быстро сказал Марат. — Почему его?

«А не меня» он не добавил, но на этот раз Агата поняла. Секунду-другую поколебалась.

— Почему его? Завтра ровно в одиннадцать будь у гостиницы «Россия». Где выход на запад.

— Зачем?

— Только ко мне не подходи. Ни в коем случае.

Она повернулась уходить.

— Почему не подходить? — крикнул он вслед. — Что ты там будешь делать?

Но на станцию с грохотом вкатывался поезд, и Агата не услышала. Она вприпрыжку неслась вниз по ступенькам, к машущему рукой Рыжему.

Наука старости

Нелепый парадокс

Я смотрю на старую фотографию, и у меня щемит сердце. На снимке восьмой класс Александровской гимназии, мой класс. Выпуск 1914 года. Тридцать юношей. Самому старшему девятнадцать лет, самому младшему, мне, семнадцать.

Сердце щемит не оттого, что мальчики не знают своей грядущей судьбы, а я