Человек с большим будущим - Абир Мукерджи

— Идеалист?

— Да, — кивнул он. — Идеалист, но безбожник. Все разглагольствовал о правах рабочего класса, мог дословно цитировать речи Кейра Харди[60]. Глазго — город радикалов, и Алек был там в своей стихии. Изабель его обожала. Он был высок и собой недурен, а про его ум я уже сказал. Он тоже в ней души не чаял. Года не прошло, как они поженились. Вскоре после свадьбы Изабель забеременела, и Алек был на седьмом небе от счастья. Он тогда не особо много зарабатывал, и жилось им непросто, но они были счастливы. Одна беда: он совсем отошел от Бога. Если дело касалось политики, он всегда мог успеть на два-три собрания в неделю, но вот времени на церковь по воскресеньям вечно не хватало.

Более того, он открыто нападал на Церковь, говорил, что это просто инструмент, помогающий держать пролетариат в узде. Я умолял его перестать себя так вести. Ведь в Священном Писании сказано: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»[61] Разве не предупреждал я его, что если он продолжит в том же духе, Господь его покарает? Так оно и вышло.

Примерно за два месяца до того, как ожидался ребенок, Изабель заболела. Врач определил тиф, но сделать ничего было нельзя. И она, и ребенок погибли. Алек впал в отчаяние. Он закрылся от мира, дела его пошли под откос. Он начал пить, потерял работу, задолжал за квартиру. В конце концов его выгнали на улицу. Господь бывает страшен в гневе.

С улицы донесся далекий раскат грома. Ганн посмотрел в окно.

— Надвигается гроза. Надеюсь, она прервет эту страшную жару.

— Что было дальше с Маколи?

— Что ж, капитан, Господь порой бывает милосердным. Я взял Алека к себе. Пить он со временем прекратил, но стал другим человеком. Смерть Изабель и малыша его подкосила. Политика его больше не занимала — как, впрочем, и все остальное. Он просто сидел и хандрил. Тогда я посоветовал ему ради его же собственного блага уехать из Шотландии, начать новую жизнь в другом месте. В то время Индийская гражданская служба приглашала холостяков служить в Бенгалии. Он попросился туда, его приняли. Поначалу мы переписывались, но потом связь прервалась. Через некоторое время я и сам уехал из Шотландии, чтобы сеять Слово Божие среди язычников, — сначала в Наталь, а затем, полгода назад, сюда.

— И тогда вы связались с ним?

— Почти так, — кивнул он. — Когда мне открылось, что Господь желает, чтобы я ехал в Бенгалию, я написал своему бенгальскому коллеге, преподобному Митчеллу, и попросил его навести справки о моем старом друге Алеке. Можете себе представить, как я удивился, получив ответ, что Алек теперь крупная шишка в Индийской гражданской службе. Неисповедимы пути Господни. Словом, я написал Алеку, что собираюсь приехать, и в Калькутте он встречал меня на пристани.

— Какое впечатление произвел на вас Маколи при встрече?

Ганн улыбнулся:

— Все было как в старые добрые времена. Мы не виделись более двадцати лет, но Алек остался таким же упрямцем и безбожником! Он предложил помочь мне устроиться и обжиться в Калькутте и, как мне показалось, огорчился, узнав, что преподобный Митчелл уже подыскал для меня жилье. Полагаю, он хотел показать, чего достиг в жизни. В первые недели после моего приезда он возил меня по Калькутте, водил в этот его клуб, знакомил с сильными мира сего, но… — Ганн выдержал паузу. — Но все это показалось мне каким-то поверхностным, показушным. Тяжело было смотреть, как он заискивает перед людьми типа губернатора. Этот-то прямиком в ад отправится, помяните мои слова! Ведет себя как какой-нибудь сатрап, только современный, и с Алеком он обращался как с лакеем.

— А что вы скажете о друге Маколи, Джеймсе Бьюкене?

— Что, об этой змеюке? — фыркнул Ганн. — Никакой он был не друг Алека. У таких, как он, настоящих друзей не бывает. В людях его интересует только то, чем они могут быть ему полезны. Люди для него просто товар, который можно продать или купить, как джут или каучук. Единственное, что я могу хорошего сказать о мистере Бьюкене, — он не особо предубежден против местных. Обходится с ними ничуть не хуже, чем со своими рабочими в Шотландии, — так же отвратительно.

— Бьюкен говорил нам, что был очень близок с Маколи, — заметил я. — И, казалось, огорчился, узнав о его смерти.

Лицо Ганна исказила гримаса.

— Неужели вы поверили ему, капитан? — воскликнул он возмущенно. — Да он такой же друг Алеку, как лев — ягненку! Они оба — и он, и губернатор — использовали Алека в своих целях. Бьюкен просто вел себя с ним чуть любезнее.

— И для чего его использовал Бьюкен?

Пастор провел растопыренными пальцами по волосам.

— Чтобы это выяснить, капитан, мне понадобилось три месяца.

Ганн встал и подошел к окну. Казалось, то, что он собирается нам поведать, уже давно грузом лежит у него на душе. Лицо пастора сделалось серьезным и мрачным, словно он собирался соборовать больного перед смертью, — по крайней мере, так можно было бы сказать, будь он католиком. Он повернулся к нам и облокотился о подоконник.

— Наверное, лучше начать с начала, — вздохнул он. — Как я уже говорил, в первые две недели после моего приезда Алек проводил со мной много времени, но потом мы не виделись около месяца. Я с головой ушел в работу, да и сам он, думаю, был занят. И вдруг как-то вечером он без предупреждения объявляется в дверях моей квартиры. Выглядел он кошмарно: взволнованный, несет какую-то бессмыслицу. Без конца бормотал, что, мол, «они зашли слишком далеко». Он успел здорово напиться. Одному Богу известно, как он добрался до меня в таком состоянии.

Я впустил его и попытался успокоить, но он почти сразу отключился, поэтому я уложил его в постель. На следующее утро, когда он проспался, я спросил, что он имел в виду, но Алек ушел от ответа. Просто смущенно сказал, что это была обычная пьяная болтовня, которую не стоит принимать всерьез. А когда он собрался уходить, я напомнил ему, что раньше был его другом, что с его женой мы дружили всю ее жизнь, и сказал, что если он захочет поговорить, я всегда рядом. Наверное, с моей стороны это было нечестно — вот так вот вспоминать Изабель, но я преследовал благую цель.

— Что он ответил?

— Ничего. Просто смотрел на меня секунду-другую, а потом пожал мне руку. Но примерно неделю спустя он пришел на утреннюю воскресную службу, а по окончании мы отправились побродить по парку недалеко от храма. Он рассказал мне, что много размышлял и что ему приходилось делать вещи, за которые ему стыдно. Вещи, которые оскорбляют память Изабель.

Я на него не давил. Просто сказал, что не мое дело его судить и что он может загладить вину перед Изабель, если вернется к Богу и будет искать Его прощения. После этого он стал ходить в храм чаще, и я, конечно, был рад, что наш приход пополнился человеком такого ранга. Алек даже стал время от времени помогать здесь, в приюте. Но меня не покидало ощущение, что он собирается с силами для какого-то шага, и действительно: приблизительно около двух недель назад он наконец-то высказался.