Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

О. М. (Осип Мандельштам) писал: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первое – это мразь, второе – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена (наш институт!), поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда». В том-то и дело, старик, что прохиндейство многих и многих сделало из литературы невообразимый гибрид. Писать по соцзаказу честно только статьи. Подводить вдохновение, этого пугливого сверчка, к пишущей машинке гонорарного отдела так же пошло, как выставлять свою жену в голом виде для платного обозрения прохожими…

Событий много, хотя я умышленно пытаюсь пропускать их сквозь пальцы: идет верстка (и вокруг нее полемика «нужно – ненужно») книги Мандельштама; четырнадцатого числа, несмотря на запрет, у памятника Маяковскому должна быть читка; познакомился с интересными парнями, когда-нибудь из-под крышки гроба их напечатают и признают гениальными. Музыка – моя болезнь. Записал прекрасную пластинку – «Айлд момент» Грэнт Грина, синего гитариста. Его пятнадцатиминутная пьеса, напоминающая сдвоенные ночные шаги, заставит меня снять еще один короткометражный фильм. Кто-то видел пластинку Бартока с обложкой Пикассо. Но самое главное событие – не пишу. Это не умышленный тормоз, а удивленный взгляд – зачем?

Мне не хватает душевных сил переродиться, и я ушел в ожидание.

Ты можешь подумать о никчемности городской жизни, но это будет неверно. Дело не в том, что поток информации (разнокачественной) давит и лезет, дело в том, что началась сопротивляемость давлению извне и нужен другой, внутренний, поток. Другими словами, нужно моральное обновление и очищение. Ведь как зыбки стали собственные нормы честности, порока, тщеславия, лени, равнодушия. Из этого трудно выйти, нужны географические или эротические сдвиги и нужно опять исправлять двойку по неусвоенному предмету молчания…»

«Началась сопротивляемость давлению извне…»

Началась эта сопротивляемость, разумеется, не тогда.

Она началась задолго до нас. Воздух давно пропах горечью.

Лет через пятнадцать (это я все еще о сопротивляемости давлению извне) я прощался в новосибирском Академгородке с югославским поэтом Сашей Петровым. Он улетал в Белград. Мы хорошо надрались с ним в Доме ученых. Он надписал мне книгу стихов и сказал: «Старик, я перевел и издал в Белграде два тома русской поэзии. Я сам пишу хорошие стихи. По крайней мере, их издавали в Париже, в Лондоне, в Балтиморе, в Осло. Но в России до сих пор не опубликовано ни одной моей строки». И потребовал: переведи!

Нет проблем! Я был благодушен. Конечно, я переведу стихи замечательного югославского поэта Саши Петрова, русского по происхождению, его дед, кажется, был врангелевским полковником. Заручившись обещанием одного толстого сибирского журнала, я взялся за книгу Петрова.

«Смольный». Странно.

Я удивился: стихи с таким названием и еще не переведены!

Нет, не революционная баллада, понял я, вчитавшись. Скорее элегия.

Институт благородных девиц… выпускной бал юной бабки Саши Петрова…

Она смеется, она кружится в счастливом вальсе, ей в голову не приходит, что скоро, совсем скоро затопают по паркету Смольного института тяжелые башмаки революционных матросов. Пришлось стихотворение пропустить. Толстый сибирский журнал, с которым я договаривался о переводах стихов Саши Петрова, всегда отличался высочайшей степенью благонамеренности.

«Перец Маркиш». Вот это горячей. Жертвы репрессий вызывали и всегда будут вызывать сочувствие, тем более – хорошие поэты.

«И Луна висела над строем сибирских стрелков, как кривая улыбка коммуниста, загнанного по ошибке ЦК на два метра под землю…»

Хороший поэт Саша Петров.

Изучив книгу, я убедился в этом.

В журнале, с которым я договаривался о переводах, все с деревьев попадали бы, принеси я им такие стихи. В итоге осталось одно-единственное, правда, длинное стихотворение. Город Балтимора. Скука, дождь, ветер. Саша Петров, лирический герой стихотворения, вспоминает об Адриатике – голубой, далекой. Хорошее чувство, патриотическое, подумал я. Сотрудникам толстого сибирского журнала это понравится. Вот только телефонный звонок… Я сразу насторожился… Кто так не вовремя мог звонить лирическому герою? Не поднимай трубку, Саша! Но лирический герой уже поднял трубку, и в ней раздалось: «Саша, ну что ты делаешь в этой сучьей Балтиморе? Беги на Ядран! Беги на свое море. Там солнце, люди!» И как выстрел: «Бродский».

Географические или эротические сдвиги. Я понял, что Дима имел в виду, только когда много позже прочел его роман «Ниоткуда с любовью». В 1968 году до этого романа было еще далеко. Мы вели с Димой бесконечный почтовый диалог. Дима выбирал способ и место бытия, я метался между Тропининым и Деметрой. Разочаровавшись в богах-родственниках, Деметра, назвавшись Дело и приняв образ простой смертной старухи, в поисках Персефоны добралась до маленького города Элевсин. Нелегко попасть в царство Гадеса, если этого хочет не он, а ты. Присев на камень у источника, Деметра дождалась местных женщин, пришедших за водой, – несчастная смуглая старуха в черном траурном платье. Таких старух и сейчас полно в Греции, в Сербии, в Болгарии, на Кипре. Красавица Каллидика, дочь царя Келия, сняв с плеча кувшин, спросила: «Кто ты и откуда, тетушка? Почему не войдешь в наш город? Там найдутся женщины, подходящие для тебя, ты выглядишь сердечной».

А еще Каллидика сказала: «Тетушка, так уж положено людям – терпеливо переносить всёх хорошее и всё плохое, что нам посылают боги. Вставай, тетушка. Мы поведем тебя в наш город».

Царица Метанейра (а Каллидика привела Деметру именно к ней) не узнала богиню, но когда Деметра подошла к колонне, под которой сидела Метанейра, чудный свет вдруг озарил комнату. «Будь счастлива здесь у нас, – сказала Метанейра. – Я вижу по твоим глазам, что ты привыкла к лучшей участи, но мы должны терпеливо сносить всё, что даруют нам боги. В моем доме ты будешь иметь всё, что имею я. У тебя хорошее доброе лицо. Воспитывай моего сына. Боги дали мне его как позднее счастье. Нянчи моего сына заботливо, и тебе, его воспитательнице, будут завидовать другие женщины, ибо я щедро награжу тебя».

Часто мы слышим такое?

Я прислушивался к вою сахалинской метели, курил, потягивал остывающий кофе и думал о судьбе. Вот рос мальчик – сильный, как любой бог. Да и как иначе? Ведь питался он не хлебом, как другие дети, а амброзией. Деметра тайком готовила для него амброзию. Она дышала на мальчика своим сладким дыханием, а ночью купала в пламени огня. Она хотела вырастить бессмертного юношу, который не испугался бы самого Гадеса.