Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

— А ты, братец, всех убрал, как я тебе сказал?

— Всех.

— А невесту криговскую?

Лисицын моргает. Хватается за голову. Вспоминает: после каждого провала он у нее на руках в себя приходил.

— Ее — нет. Она… Она от Кригова беременна, я… не смог.

— Эх, ты.

Сурганов качает головой разочарованно. Но Лисицын упорствует:

— Она глухая. Кто себе уши выкалывает, тот не заражается. Ну или если без сознания в этот момент… Когда эти рядом.

Полковник одну от другой прикуривает.

— Ну а как же тогда? Как просочилось?

— Господи! Да мало ли кто там с Ярославского поста зараженным на самом деле ушел! До того, как мы приехали! А ты знал ведь про это! Что ты стрелки-то переводишь?

Он вскакивает, но на Сурганова не нападает. Тот смотрит на него с сомнением.

— Выслушаешь, Лисицын? Пообещай не буянить. Оставьте нас, ребята.

Полковник кладет на стол пистолет, конвой нехотя покидает комнату.

— Я тебя и голыми руками, если надо будет… — шипит Лисицын.

— Ты прав, — перебивает его Сурганов. — Я знал, что там будет.

— Почему не предупредил?! Ни меня, ни Кригова?!

— Потому что Государь Аркадий Михайлович в это не верит.

— Как не верит? Что значит — не верит?

Полковник поднимается из-за стола, приближается к Лисицыну. Выбивает из пачки папиросу, предлагает ему.

— Считает, что это клевета на его отца. Что никакой темной темы не было. Что было вот — чудо. Что не мог его отец использовать по гражданским, по мирному населению такое дело. А следовательно, не использовал. А следовательно, этого ничего не было.

Лисицын берет папиросу. Сидит голой задницей на холодной коже дивана, прикуривает у Сурганова. Спрашивает пересохшим ртом:

— А это было?

— Ты уж сам, дорогой ты мой человек, реши, было это или не было. Потому что те, кто говорит, что это было, считаются изменниками. Ты за себя сам реши, я тебе подсказывать не буду.

— Я все это своими глазами видел!

— И успел рассказать уже кому-то, раз за тобой из Охранки посылали. Еле сбежал, да?

Лисицын дергается — кивает. Глотает дым. Как хорошо, боже. И сразу ясность такая в уме, такая четкость.

— Почему тогда не придумать было… оправдание?

— Потому что вокруг Государя есть людишки, которые под него стараются подкоп сделать. И под него, и под всю династию. Вот он и считает, что это они все выдумывают. Вы же, мол, своих собственных людей вот так, беспощадно, свой собственный народ, у вас же батюшка палач, вы же палаческих кровей, и династия у вас палаческая… Понимаешь, куда это все завести может, братец?

Лисицын садится прямо.

— Значит, заговор есть?

— Конечно, есть заговор.

Лисицын кивает: да, вот теперь похоже на правду.

— А разве он от отца не знал напрямую?

— Ну… Видимо, не знал. Ему тогда сколько было самому? Двадцати еще не было. Может, папаша планировал попозже рассказать, острую сердечную недостаточность не запланируешь. Ну и все. Так что теперь он чудотворец, и точка, и концы в воду.

Лисицын тушит окурок о кожаный диван, просит у Сурганова еще.

— Та вот же оно… Вот же ж оно пришло, вот под Москвой стоит. Вот-вот войдет… Сурганов разводит руками:

— Нам он не верит. На прошлой неделе начальника военной разведки арестовали. Генерала Пахомова, знаешь? За то, что пытался его убедить. А верит Охранке, которая твердит ему, что это пятая колонна раззуживает. Говорит, что мятеж. И в газетах это же.

— Но ведь это было-то… Недавно, если так… Сколько людей еще живы, которые сами помнят… Лично. Неужели никто не скажет ему… Сурганов усмехается невесело:

— Ну ты прямо как ребенок. Какая разница, кто там что помнит? Человеческая память, она, милый мой, на такие фокусы способна! Не хотят люди расстраивать Государя, кто же их осудит?

До Лисицына доходит наконец все, целиком.

— А меня… А нас он тогда с Криговым — зачем?

— Ну вот. Ровно для того, чтобы кто-то не продавшийся ему правду сказал. Свой кто-нибудь.

Лисицын и вторую папиросу уже обнуляет.

— Так вы, значит… Так вы с нами, Иван Олегович?

Тот кивает серьезно.

— Ну, то есть… — вскакивает Лисицын. — То есть мне он мог бы поверить?

— Ну, то есть на тебя только и вся надежда, подъесаул. Поздновато мы тебя отловили, правда. Долго ты прятался. Хорошо хоть к Охранке в лапы не попал, а то бы мы тебя не выцарапали оттуда.

— И как быть?

— Вот это тоже вопрос. Военных он больше не слушает. Как генерала Пахомова взяли, так и нам отвечать императорская канцелярия перестала. Все через Охранку, через Клятышева, через Лопатко. А снаряды кончатся скорей, чем люди за МКАДом. Вот в чем беда. Ты хоть присел бы, брат, а то отсвечиваешь.

Лисицын запахивает смущенно шинель. И вдруг его пронзает:

— А если… Если в театре сегодня… Он же будет… В Большом. Я хотел и сам. У меня девушка балерина…

— Я знаю, — говорит Сурганов.

— Да… Ну… Вот туда. Вот там если бы подойти. И сказать. Что был, что видел, что единственный выжил, что вернулся. Он же меня сам посылал… Он же меня узнает.

Полковник Сурганов сцепляет руки, изучает их задумчиво.

— В Большом… Туда и нас смогут провести… Только вот узнать насчет… Дорогой ты мой человек… Тут уверенным быть нельзя. В таком-то виде… Ладно.

Он выглядывает за дверь, кричит:

— Овсянников! Поди сюда! Спроси там у вас дневального, человека постричь нужно! И форму казачью чистую! И живо! — Он глядит на часы: — Там первое отделение уже начинается!

8

Черные лакированные лимузины один за другим подкатывают к Большому театру и с Петровки, и с Театрального проезда. Кавалеры в каракуле, дамы в мехах выходят из них, поднимаются по гранитным ступеням, где их ждут построенные цепью встречающие в синих шинелях.

Могучее сооружение, задуманное и возведенное как храм, высвечено в подступившей мгле прожекторами; на портике, который восемь могучих колонн подпирают, словно атланты — небо, Аполлон в колеснице, запряженной четверкой, мчит в перекрестье ослепительных лучей, вечно в шаге от бездны. Куда?

Пары покидают автомобили в торжественной тишине, шествуют молча по малолюдной сейчас площади — к храмовым ступеням. Посреди площади установлена циклопическая новогодняя елка — такого размера, какого в природе не существует, неживая: скроенная и сшитая из частей других срубленных елей. Устроенный вокруг нее новогодний каток, ледяное сердце Москвы, сейчас пустует.