Моя мужская правда - Филип Рот

— Она хочет детей, причем сейчас, пока еще не поздно.

— А вы не хотите.

— В том-то и дело. И не хочу, чтобы она лелеяла надежды. Совершенно напрасные.

— Скажите ей прямо.

— Я говорил. Куда уж прямее. Она отвечает: «Я прекрасно знаю, что ты не собираешься жениться на мне, — но зачем сообщать об этом каждый час?»

— Пожалуй, каждый час — действительно слишком часто.

— Что вы, это просто характерное для нее преувеличение. Беда в другом: я гоню прочь неоправданные надежды на замужество, но она надеется все равно.

— Ну и что плохого в таких мечтах?

— Допуская их, я невольно принимаю на себя неисполнимые обязательства. Я должен уйти от Сьюзен. Я должен уйти.

— Думаете, так будет честнее?

— Уверен.

— Давайте повернем проблему другой гранью. Может быть, вы начинаете чувствовать себя влюбленным? И собираетесь уйти не от детей, не от семейной жизни, а именно от любви?

— Ох уж этот психоанализ! Подобная мысль мне в голову не приходила. И не могла прийти, потому что в ней нет никакого смысла.

— Так уж никакого? Я ведь опираюсь только на ваши слова. Сьюзен добра. У нее чудный характер. Вы любуетесь ею, когда она склоняется над книгой. Вы восхищаетесь ее трогательной женственностью. Одерните меня, если я что-нибудь выдумываю. Вы, часом, не посвящаете ей любовных стихов?

— Я?

— Вы, вы. К тому, кажется, идет.

— Тот, кто знает Морин Тернопол, никогда не станет нежным лириком.

— Но тот, кто знает Морин Тернопол, вдвойне должен ценить в женщине мягкость, кротость, благодарность и абсолютную преданность. А Сьюзен Макколл, как я понимаю, обладает всеми этими качествами.

— Спору нет. И с каждым днем она, словно оттаивая, становится все более жизнерадостной и очаровательной.

— И все больше любит вас.

— И все больше любит меня.

— И готовит так, что пальчики оближешь. У меня от одних только рассказов об этом разыгрывается зверский аппетит.

— Можно подумать, что Сьюзен — совершенство.

— Можно — пользуясь сведениями, почерпнутыми от вас, что я и делаю. Попытайтесь отдать себе отчет, почему хотите дистанцироваться от миссис Макколл.

— Вам мало назойливого стремления к браку и деторождению? Так меня мучит еще и другое: вдруг она попытается покончить с собой?

— Это мы уже проходили. Опять самоубийство!

— А вдруг?

— Вы вторгаетесь в область профессиональных тревог доктора Голдинга. Она ведь его пациентка, я не ошибаюсь? И все-таки. Неужто проблему следует сформулировать следующим образом: я хочу сейчас же порвать с ней все отношения, потому что когда-нибудь она, в принципе, по той или иной не зависящей от меня причине может попытаться покончить жизнь самоубийством?

— Похоже на правду. И что тут смешного? Я не могу жить с постоянной мыслью об этом. После всего, что было. После Морин.

— Выбирайтесь-ка из плена тяжких воспоминаний и катастрофических предчувствий. В тридцать лет самое время стать менее ранимым и более толстокожим.

— Вне всякого сомнения. Уверен, что люди со слоновьей, вроде вашей, шкурой живут комфортней. Но каждому свое. Моя — тонка, другой не дано. Поэтому, прошу вас, дайте совет иного рода.

— А что тут советовать? Выбор за вами. Оставайтесь или уходите.

— Хм. Как говорится у вас, медиков, — вскрытие покажет?

— Я не пророк. Мы можем только предполагать. А вы требуете однозначных рекомендаций.

— Я останусь со Сьюзен, если пойму, что мне дано право жениться или не жениться, когда захочу. А я не захочу никогда!

— В чем же тогда дело, мистер Тернопол?

Но я не уходил ни от миссис Макколл, ни от мистера Шпильфогеля. Последний, хоть и не пророк, связал меня заповедями, наподобие Моисеевых. Не дай бог разбить эти скрижали — кто знает, что последует за таким святотатством.

Не возжелай прикрыть наготу свою одеждой жены твоей.

Не кропи семенем своим ванные комнаты соседей своих и не оставляй его на книжных переплетах.

Не приобретай у торговца охотничий нож для убийства жены своей и адвоката ее…

Почему? Почему мне всего этого нельзя? Какой смысл в дотошных запретах? Не сводите меня с ума, не учите, как жить! Сначала она запудрила мне мозги подложной мочой и женила на себе, а теперь уверяет судью, будто я могу писать киносценарии и грести деньги лопатой. Писатель Тернопол, дескать, злонамеренно отказывается ехать в Голливуд и зарабатывать на алименты в несколько раз больше, чем бездельничая назло жене. Именно так! Так, да не так. Я действительно отказываюсь. Потому что сценарии не для меня. Для меня — серьезная проза. Но и проза уже не для меня. Ах, не для вас?! Тогда тем более следует оторвать задницу от дивана (принадлежащего Джейми) и — марш в Калифорнию! Сотня долларов в день, мистер Тернопол!.. Нет, вы только посмотрите, что она несет под присягой! Послушайте, доктор: широко известен как соблазнитель студенток. Это она про Карен! Нет, вы прочтите ее показания, прошу вас, чтобы убедиться: я не преувеличиваю! Соблазнитель! Студенток! Они с адвокатом выставляют меня на всеобщее посмешище. Грязные вымогатели! Что, доктор? Я не понял… Сии суть слова, которые говорил Моисей Питеру Тернополу, лежащему на кушетке: «И все же не приобретай у торговца охотничий нож для убийства жены своей и адвоката ее». — «ПОЧЕМУ НЕТ? НАЗОВИТЕ ХОТЬ ОДНУ ПРИЧИНУ, ПОЧЕМУ — НЕТ?» — «Потому что убийство есть смертный грех. Так записано в Законе». — «ПЛЕВАТЬ НА ЗАКОН, КОТОРЫЙ ЗАПРЕЩАЕТ УБИВАТЬ ДРУГИХ, НО УБИВАЕТ МЕНЯ!» Доктор Шпильфогель ответил на мой вопль своей обычной тактикой.

— Ну, так убейте и отправляйтесь в тюрьму.

— Вы думаете, меня осудят?

— А вы сомневаетесь? Я вот сомневаюсь, что вам понравится за решеткой.

— Зато Морин будет мертва — и справедливость наконец восторжествует!

— Но не вы. Армия покажется раем по сравнению с тюрьмой. Счастье на вас там не снизойдет.

— А здесь — снизошло?

— Но в тюремном заключении, можете поверить, его еще меньше.

Так он удерживал меня от решительного шага (или делал вид, что удерживал, когда я имитировал решимость). Присмотренный нож, вполне подходящий, фирмы «Хофриц», остался лежать на витрине в торговом центре «Гранд-Централ», напротив конторы ее поверенного: всего-то перейти улицу и подняться на шестой этаж. И все-таки выход для бурлящей ненависти нашелся. Случайно узнав, что гнусный тип, сидящий в последнем ряду судебного зала, уткнув лицо в воротник темного плаща, не просто гнусный тип, а репортер «Дейли ньюс», специально приглашенный на слушание адвокатом Морин, чтобы растрезвонить по всему свету скандальную историю, я в перерыве нарочно столкнулся с хитроумным крючкотвором в коридоре суда. Он, облаченный в черную тройку со значком престижного студенческого общества на лацкане пиджака, был респектабелен и седовлас. Но меня не остановила бы и мускулистая молодость. Подлость должна быть наказана. На этот раз никакой имитации: от злости я потерял самоконтроль. «Иген, гад, получай!» Я целил в челюсть. Старикан оказался на удивление проворен и успел прикрыться портфелем. Гнев застилал глаза, как, бывало, в отрочестве на спортивной площадке, когда кто-нибудь из соперников злонамеренно нарушал правила. «Добавить еще?» Но «еще» не получилось: подскочив сзади, мой адвокат сгреб меня за талию и оттащил от противника.