Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Наконец, в один очень не прекрасный для нее день, Алла вернулась домой после поездки к родителям – вернулась на несколько часов раньше, так как отец задержался на какой-то важной встрече, а общаться с матерью – эгоистичной истеричкой, по-настоящему увлеченно говорившей только о самой себе, сейчас было слишком тягостно. Дверь она отперла сама, своим ключом, ибо никто ее в это время не ждал. Обычно она сразу же, входя в дом, всех оповещала о своем прибытии: кричала мужу, что она уже приехала и очень соскучилась, начиная тут же громко рассказывать о том, как у нее прошел день. Или же громко и с порога начинала давать распоряжения слишком уж хорошо прижившейся в их доме горничной. Но в этот раз она почему-то вошла молча и, не раздеваясь, так же молча пошла дальше. Почему? Она и сама не знала. Как-то так вышло.

Лестница, обычно скрипевшая под тяжестью шагов поднимавшихся по ней людей, в этот раз не издала ни звука (а может, ей так просто показалось). Второй этаж, коридор… Напротив открытой двери в их супружескую спальню – полоска вечернего, но все еще яркого солнечного света. Шаг, еще один шаг – и вот уже слышны звуки, а там уже видны и два тела – в той позе, про которую прозаики XIX века говорили как про «не оставляющую сомнений».

Алла на пару секунд застыла на пороге. Мозжухин с домработницей ее даже не заметили. Наконец, чуть придя в себя, она с шумом втянула воздух, и громко выматерилась.

Юрий приостановился и посмотрел на нее.

– Юра, это чо, б***?! – громко, так, что голос ее эхом отразился от стен, спросила Алла. Она никогда не была робкой и тихой пай-девочкой, и сейчас, преодолев первый шок, стала изъясняться в обычной своей манере.

Мозжухин выпрямился, уверенным движением подтянул трусы. Потом, ни слова не говоря, подошел к Алле, всей пятерней, очень крепко, схватил ее за лицо и резким движением выбросил в коридор. Затем развернулся и так же молча вернулся к прерванному занятию. При этом дверь в спальню даже не закрыл – явно специально.

Естественно, сразу же после этого Алла уехала к родителям. Естественно, ее отец порывался тут же поехать и убить Мозжухина, но, естественно, не поехал…

Через несколько дней Алла получила от своего мужа очередную огромную охапку цветов. Были попытки примирения, она убеждала себя, что это необходимо хотя бы ради ребенка, который вот-вот должен родиться. Но при этом ощущала: отношения их надломились, и это уже не поправить.

Затем родился сын, названный в честь деда Александром. Попытки наладить семейную жизнь странным образом привели к тому, что времени на новорожденного Александра оставалось совсем немного, и потому основной груз забот о нем лег на плечи бабушки с дедушкой. Впрочем, дед этому был даже рад. Довольно скоро Алла пришла к мысли, что для восстановления брака им с мужем будет «полезно пожить отдельно». И она начала жить отдельно – сначала в родном городе. Но получалось плохо: после поисков работы, после попыток найти себя в каком-то бизнесе (благо, отцовских денег на разные безумные стартапы хватало) все как-то незаметно упиралось в одинокий вечер над стаканом виски или французского коньяка, телефонную трубку и звонок мужу… Потом появилась уверенность: пожить отдельно получится, если уехать в Москву. Скоро сценарий повторился в Москве: какая-то как бы деловая суета – стакан – телефон. Затем был следующий дубль, на этот раз уже в Сербии (тогда еще доживавшей последние годы в качестве Югославии), в Белграде. Modus operandi, однако, остался неизменным. При этом стадия стакана незаметно стала основной.

Алла не думала о том, что употребление алкогольных напитков – тех напитков, которые предпочитала она, вроде качественного коньяка или виски – может перерасти в проблему. Слово «алкоголизм» с ними как-то плохо вязалось. С детства в ее сознании был укоренен стереотип, что алкоголик – это бомж в грязной майке или ватнике (смотря по сезону), сосущий паленую водку или стеклоочиститель. А французский коньяк, виски, да еще Johnny Walker Blue Label… Такое пили успешные люди, которые с образом алкаша не вязались никак.

По этой причине даже после того, как во время ее московской гастроли пришлось дважды вызывать бригаду скорой помощи, посредством капельницы изгонявшую остатки виски и коньяка из ее обмякшего организма, Алла все еще не думала о том, что некая грань уже перейдена.

Белград ничего не изменил. И в конце 2000-го года Герасимов-старший, после очередного извещения о том, что дочь его превратилась в алкоголичку, в ультимативной форме потребовал от нее вернуться домой. Противиться воле отца Алла не могла (кроме всего прочего, он был единственным источником средств к существованию, ибо ее бизнес-проекты крайне редко приносили что-то кроме убытков).

Так она снова оказалась в родном городе – не разведенная с мужем, которого она не видела несколько лет, но которого продолжала надрывно любить, рядом с сыном, после возвращения из Белграда назвавшим ее «тетей», без сколько-нибудь ясного представления о том, как и зачем жить дальше…

Отец, разумеется, прилагал все возможные усилия, чтобы вернуть Аллу к нормальной жизни (а заодно и избавить от привязанности к коньячной бутылке). Однако все попытки, связанные с трудоустройством дочери и поиском для нее женихов, прорывных результатов не давали. Между тем Герасимов к тому времени уже воцерковился (как и его жена). Поэтому, когда ему в очередной раз пришла в голову мысль, что Алле надо «сменить обстановку, но не так, чтобы…» – он вспомнил о настоятеле Покровского монастыря, которого недавно назначали епископом на мангазейскую кафедру. Тут будет и новая среда, причем среда очень благотворная (Александр Матвеевич был в этом убежден), и контроль. Правда, Алла – девица непростая… И Владыке Евсевию это добавит хлопот… Ну да с другой стороны, это его долг архипастыря – помогать нуждающимся! А что касается технических расходов, то он, Герасимов, их покроет. И с лихвой.

* * *

– Ну, как учебный процесс? – спросил архиерей Владимира Ревокатова, который среди прочих алтарников подошел к нему под благословение во время всенощного бдения. Ревокатов был одним из учащихся, поступивших на годичные Пастырские курсы и совсем недавно, в первых числах сентября, приступивших к обучению.

– Все хорошо, Владыко! – сбивчивой скороговоркой, но при этом уверенно, отвечал тот. – Все хорошо!

Евсевий одобрительно кивнул головой. И добавил:

– Ты давай, учись, изучай службу. А там посмотрим… Скоро собор построим, а там одних священников по штату двенадцать надо! Так что готовься…

Ревокатов довольно улыбнулся, издал какой-то окончательно невнятный звук и отошел. А отец Игнатий, стоявший рядом, незаметно поправил клобук (который, как и полагалось по Уставу, в этот момент службы был снят с головы и находился на плече) – так, чтобы архиерей не видел его лица. Впрочем, в таких предосторожностях особой нужды не было. Просто сработала выработанная годами привычка становиться как можно более незаметным в тот момент, когда окружающие могли считать с твоей физиономии хотя бы слабые признаки недовольства. Или неуместного удивления.

В данном случае было именно последнее – неожиданное благоволение Евсевия к Ревокатову показалось отцу Игнатию как минимум странным, а как максимум – сулящим в будущем определенные неприятности. Ибо за те несколько недель, что новый «послушник Владимир» находился при Свято-Воскресенском храме, отец-настоятель успел изучить его довольно-таки хорошо. Впрочем, тревожные предчувствия у него возникли еще раньше – ровно в тот момент, когда он узнал о предыдущем жизненном пути Ревокатова.