Сперанский - Владимир Томсинов

Полицейский надзор был распространен и на переписку родственников Сперанского и его знакомых. Министр Балашов строго предписал губернатору Руновскому: «Кроме прямой переписки г. Сперанского, куда бы то ни было и с ним других лиц, порученной вашему надзиранию, надлежит иметь подобное наблюдение и за перепискою не токмо его окружающих, но и тех лиц, коих связь или знакомство с ним может обращать на них подозрение в том, что они употребляются средством как к передаче ему, так и к пересылке его писем под посторонними адресами».

Специальные меры для перехвата переписки Сперанского были приняты министром полиции и в Санкт-Петербурге. Балашов отдал приказ руководителю почтовой службы в столице немедленно доставлять ему все «пакеты», адресованные на имя М. М. Сперанского и М. Л. Магницкого.

Чтение переписки своего бывшего госсекретаря император Александр почитал одной из первейших своих обязанностей, не прекращал его и после начала войны с Наполеоном, и в самые тягостные ее моменты, и даже тогда, когда отправился вести военную кампанию за пределы России. Вся переписка Сперанского в данное весьма хлопотное для императора время аккуратно доставлялась в Санкт-Петербург, а оттуда отправлялась за границу, прямиком в его августейшие руки. Внимательно прочитав письма от Сперанского и к нему, Александр возвращал их в Петербург с собственноручной припиской «отправить по надобности». И только после этого письма шли по назначению.

Михайло Михайлович быстро догадался о том, что вся его переписка подвергается перлюстрации. Уже 12 апреля 1812 года он сообщал мужу своей сестры М. Ф. Третьякову в Черкутино: «Если захотите вы ко мне писать, то не иначе, как чрез г. Астафьева, а никак не по почте». Астафьев, отставной штабс-капитан и нижегородский помещик, не стал, однако, более надежным, чем почта. Копия указанного письма, переданного через него, оказалась у нижегородского губернатора, а затем и у министра полиции.

Спустя четыре дня после прибытия на место ссылки Сперанский написал письмо своей теще — госпоже Стивенс. «Я совсем уже устроился в Нижнем и, совершенно успокоясь насчет своей участи, мечтаю теперь лишь о моменте, когда мы снова соединимся. Я взял во владение маленький дом, о котором уже писал вам: он поистине очень красив и удобен; уверен, что он вам понравится, моя дорогая и добрая maman; около него есть сад, отделенный от всех других домов, так что вы сможете выходить в него, не испытывая беспокойства со стороны окружающих людей».

Михайло Михайлович советовал в этом письме своим близким отправляться к нему в Нижний не ранее начала мая, когда реки войдут после разлива в свои берега. Но Елизавета с бабушкой уже были в пути в то время, когда Сперанский писал это письмо[2]. Вместе с ними поехали в Нижний Новгород сын госпожи Стивенс Фрэнсис и воспитанница Марианны Анюта. По распоряжению императора Александра семье Сперанского была предоставлена придворная карета. Его величество предлагал госпоже Стивенс и деньги на дорогу, но она отказалась принять этот дар.

Весенняя распутица сделала их путь долгим, а распространившиеся по России слухи об «измене» Сперанского — морально тяжким. Почти в каждом городе или селении, где они останавливались на отдых, их, если узнавали, что это семья «изменника», осыпали бранными словами. Госпожа Стивенс, вместо того чтобы охранить внучку от оскорблений, начинала громко проклинать себя за то, что когда-то согласилась отдать свою дочь за Сперанского. Свой приезд в Нижний Новгород Елизавета восприняла поэтому как настоящее спасение. Впоследствии она вспоминала о том, как удивилась, встретив отца таким же, каким видела его в петербургском доме — в таком настроении, как будто в его жизни ничего не произошло: «Трепеща от нетерпения и душевного волнения, я не могла дождаться нашего приезда и, когда минута свидания наступила, то бросилась в комнату как безумная и повисла на шее у батюшки, думая найти и его в горьком отчаянии. И что же? Он был точно так же спокоен, весел, светел, как накануне нашей разлуки в Петербурге, когда никто из нас и не подозревал готовившегося несчастья. По его виду казалось, что это заточение — только прогулка, простая перемена жительства по собственной воле. С обыкновенным обаянием его ума и прекрасной души изгнанник уже успел в такое короткое время совершенно привлечь и покорить себе хозяев того дома, в котором жил».

О том, как спокойно воспринимал Сперанский свое пребывание в Нижнем Новгороде, свидетельствует и его письмо в Черкутино, написанное 12 апреля 1812 года. «До вас, верно, достигли уже слухи о путешествии моем в Нижний, где ныне имею я пребывание, — утешал он своих родственников. — Прошу вас не верить нелепостям, кои на счет мой будут рассеваемы; пребывание мое здесь есть временное, и я верную имею надежду возвратиться, а если б и не возвратился, то беда невелика. Прошу утешать матушку, а если что вам нужно, то меня уведомить. Если бы кто из родственников моих вздумал меня здесь навестить, то их от сего отвращать: ибо, во 1-х, я не знаю, сколько здесь пробуду, а может быть, отправлюсь в Казань для свидания с братом, во 2-х же, мне здесь принимать никого неприлично».

Тем временем в Санкт-Петербурге начались разбирательство с чиновниками, сотрудничавшими со Сперанским, и проверка доносов на него. Император Александр распорядился создать для этого специальный орган — «Комитет охранения общей безопасности». Во главе его был поставлен новый председатель Государственного совета (с 29 марта 1812 года) граф Н. И. Салтыков. Данный Комитет изучал, в частности, донос о распространении Сперанским писем с критикой внутренней и внешней политики Александра I, дело о «злонамеренных сношениях Сперанского… с Французским двором»[3].

27 апреля 1812 года «Комитет охранения общей безопасности» начал разбирательство по делу «О советнике Министерства иностранных дел д. ст. сов. Христиане Беке и директоре канцелярии того же министерства Жерве, привлеченных к ответственности за сообщение тайно от государственного канцлера гр. Румянцева секретной дипломатической переписки бывшему Государственному секретарю Сперанскому». А. А. Жерве несколько раз допросили, но арестовывать не стали. X. Бек же, занимавшийся в Министерстве иностранных дел шифровкой сообщений, был заточен в Петропавловскую крепость. Ничего интересного для императора о Сперанском подследственные не рассказали. Христиан Бек, например, дал письменное показание о том, что Сперанский пытался уговорить его вступить в масонскую ложу И.-А. Фесслера, но этот сюжет не привлек внимания его величества. В результате через два месяца государь принял решение прекратить дело о сообщении содержания секретной дипломатической переписки Сперанскому. А. А. Жерве более не беспокоили по этому делу. Христиан Бек вышел на свободу, дав предварительно расписку следующего содержания: «По Высочайшему Его Императорского Величества повелению нижеподписавшийся обязуется чрез сие наистрожайшим образом, что он впредь будет жить и вести себя смирно и ни в какие сплетни вмешиваться не станет, равно и о деле, по которому призван был в Комитет, никому и ничего говорить не будет, под опасением: за неисполнение сего поступлено с ним [будет], яко с нарушителем Монаршьей воли. Июля 6 дня 1812 года. Д. статский советник Христиан Бек».

* * *

24 июня 1812 года наполеоновская армия, переправившись через Неман, вступила в пределы России. В воззвании к войскам, подписанном двумя днями ранее, Наполеон назвал затеянную против России кампанию «второй польской войной» и выразил твердую уверенность, что она «будет для французского оружия столь же славна, как и первая», окончившаяся во Фридланде и Тильзите. Однако в душе французского императора была тревога, которая, как ни старался он ее скрыть, прорывалась-таки наружу и распространялась на его свиту. Еще в 1811 году Наполеон делился своими предчувствиями с поляком князем Понятовским: «Наше дело впрок не пойдет. Я рад всеми силами поддерживать вас, но вы от меня слишком далеки, а от России слишком близки. Что ни делай, а тем кончится, что она вас завоюет, мало того, завоюет всю Европу».