Учитель Дымов - Сергей Кузнецов

Когда Андрей думал о Леночке Лифшиц, он представлял себе молодую Аню, которую встретил у деда два десятилетия тому назад. Конечно, она на четыре или пять лет младше, но Андрей представлял те же густые брови, каштановые волосы и мягкие, плавные черты лица. Простые компьютерные программы позволяют состарить фотографию, создавая портрет человека через десять или двадцать лет, и в голове Андрея работала такая же программа, омолаживавшая на пять лет юное лицо его первой и единственной любви.

Свою будущую ученицу Андрей называл про себя Леной Лифшиц, хотя знал, что никакой Лены Лифшиц не существует, девочку, с которой ему предстояло заниматься, звали Ellen Shcheglov: Аня еще в самом начале их переписки рассказала, что хотя сама и отбилась от Сашиной фамилии, не смогла спасти дочку от невнятного шипения русского «щ» и четырех согласных в английском спеллинге: эс-эйч-си-эйч… простите, так эс-эйч или си-эйч? А, и то и другое! О’кей, а как это произносится? Шчеглов?

Эллен Щеглов оказалась нескладным американским подростком. Густые каштановые волосы в самом деле присутствовали, но черты лица выдавали генетический вклад Аниного мужа, а манера пожимать плечами и кривить губы свидетельствовала не то о независимом американском характере, не то об обычном подростковом протесте, которые Андрей не успел застать у ее матери. Впрочем, вопреки опасениям, русский у девочки был вполне сносный, акцент почти не ощущался, и даже все определения правильно согласовывались с существительными по роду и числу.

Как и планировал Андрей, они начали с Хармса. Когда-то Леночка читала его детские стихи и с легким презрением ожидала получить еще одну порцию милых историй про кошек, летающих на воздушных шариках, или мальчиков, которым не достается чая из самовара. Вместо этого Андрей атаковал ее странными «Случаями» и пугающими стихами о голоде, а потом добил жутковатой «Старухой», прозвучавшей для растерянной Леночки гимном отчаянию и безнадежности. Сопротивление ученицы было сломлено, и тогда Андрей смог приступить к настоящей работе. Не имея опыта преподавания, он на ходу изобретал собственную методику: чередуя творческие задания («опишите жизнь вашего города в том стиле, в котором Хармс описывал Ленинград») и подробные экскурсы в тексты, повлиявшие на Хармса или с ним связанные, Андрей за несколько занятий развернул перед своей ученицей завораживающую панораму мировой литературы, в центре которой возвышались знакомые горные хребты школьной классики, а ближе к горизонту клубился первозданный хаос и пропадала зыбкая грань, отделяющая абсурдные и бессмысленные тексты от мистических откровений.

Вероятно, морально готовясь к первому уроку, Лена думала, что с ней будут говорить о России, русской культуре и русском языке. Из любви к родителям она готова была потратить сколько-то времени на изучение их heritage, культурного наследия, но Андрей бросил ее в мир литературы – не русской литературы, а литературы вообще. Этот мир оказался куда интересней, чем Лена считала раньше: после нескольких месяцев занятий Аня написала Андрею, что слышала, как дочка объясняла одноклассницам, что какое-то фэнтези очень крутое, потому что основано на «Потерянном рае» Мильтона.

Андрей к тому времени заметил, что к нему вернулось то, за что он любил журналистику своей юности: он рассказывал о том, что было ему интересно, вскрывал связи между разрозненными явлениями и текстами, учился говорить на языке, который понимал его собеседник. Но тут результат был виден сразу: иногда Лена загоралась и предлагала идею за идеей, иногда внимательно слушала, иногда вежливо скучала, и через несколько недель Андрей понял, что с нетерпением ждет очередных онлайн-встреч.

Постепенно они добрались до классической русской литературы, той самой, которую проходят в школе и которую Женя читала ему в детстве. Выяснилось, что Андрею проще говорить о Хармсе, Зощенко или Платонове, чем о Пушкине или Толстом: русские классики всегда были для него частью внутреннего ландшафта, он не открыл их, будучи взрослым, а получил так, как дети получают родной язык, – в том счастливом и невинном возрасте, когда все новое усваивается легко, без усилий и рефлексии.

Теперь ему предстояло передать этот дар девочке-подростку, выросшей в другой стране и другой культуре, и, значит, самому надо было заново осмыслить то богатство, которым он обладал почти с рождения. Простым решением было бы самостоятельно пройти краткий курс филфака, проштудировав два десятка классических работ Эйхенбаума, Тынянова, Томашевского и других, но в глубине души Андрей по-прежнему гордился тем, что умеет выбирать нехоженые тропы, и потому одной весенней ночью 2009 года он исследовал онлайн-сообщество «Литература в школе». Здесь родители замученных учителями подростков пытались хоть как-то разобраться, чего же требует от их детей школьная программа: они выкладывали сканы сочинений, израненных красной учительской ручкой, сравнивали списки дополнительной литературы и обсуждали сравнительные характеристики литературных героев. Андрей не мог оторваться, это было очень страстное чтение: родительские посты сочились кровью, желчью и слезами. «Как запомнить все стихотворные размеры русского стиха?», «Неужели нужно прочесть все книги, упомянутые в “Евгении Онегине”, чтобы получить пятерку?», «Что означает Расставьте главы “Героя нашего времени” в хронологическом порядке? А в каком порядке они стоят у Лермонтова?» – и, наконец, вопль матерей всех времен: «Кто-нибудь может объяснить, что она хочет от моего сына?»

Так прошла вся ночь, наступил холодный весенний рассвет, а Андрей все еще яростно выстукивал комментарии. Выяснилось, что он не просто знал почти все ответы, – он понимал внутреннюю логику вопросов. Временами логика эта казалась Андрею странной и дикой, временами чем-то напоминала пресловутый журналистский «формат», но она была прозрачной, как воздух за окном.

В шесть утра, с трудом оторвавшись от компьютера, Андрей вышел на балкон. Щелкала и клекотала неизвестная птица. Пустой двор был залит призрачным утренним светом. Андрей, перевозбужденный и не спавший всю ночь, увидел повешенную на толстой ветви тополя женскую фигуру. Она была закутана в белый саван, покрытый черным бисером слов, и струйки крови – или красных учительских чернил? – стекали по ее голым мертвым ногам.

Это был труп русской классики, до смерти замученной на школьных уроках.

Андрей тряхнул головой – видение, как и положено видению, исчезло.

Дрожащей рукой Андрей прикурил сигарету. «Знаю ли я теперь, как говорить с Леной о Пушкине?» – спросил он себя и ответил: кажется, не совсем.

Зато этой ночью Андрей узнал другое: то, что делали с русской литературой в школе, – чудовищное преступление, и это знание заставило его все-таки обратиться к Эйхенбауму, Тынянову и другим. Но прежде чем Андрей успел прочитать все, что сам себе наметил, на него посыпались просьбы от участников «Литературы в школе»: они просили помочь подготовиться к ГИА девятиклассникам, опрометчиво выбравшим литературу. Поколебавшись, Андрей ответил, что не готовит к экзаменам, но в сентябре готов попробовать научить детей понимать и любить русскую классику.

В конце концов, если у меня получается с Леной по скайпу, подумал он, почему не получится с живыми учениками? Если, конечно, найдутся дети, которым нужно не сдать экзамен, а понять и полюбить литературу.