Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

МАКЕДОНСКИЙ. Саша попал в список без всяких видимых подозрений, просто несерьезно выглядело, когда в таком важном перечне всего два человека. А, с другой стороны, бывший Бешеный Муж очень даже мог решить поживиться за Машин счет. Правда, Клава ничего не говорила про то, что Македонский в Питер уехал, говорила только, что в Норкине большей частью живет, так ведь могла она и не знать.

Трех человек тоже было явно мало, в детективных романах всегда целый ворох подозреваемых, и Маша строго велела себе твердой рукой приписать тех, кто хотя бы гипотетически мог вызывать подозрения. Только вот твердости в руке не было, а на глаза тут же навернулись непрошеные слезы.

СВЕТКА. Именно после ее приезда началась вся эта неразбериха. И Македонский со Светкой был в свое время в теплых отношениях, легко мог по старой памяти девчонку с толку сбить. И где обреталась Светка целых пять дней после отъезда из Питера, тот еще вопрос.

НИКОДИМ. Не сам, разумеется, а кого-нибудь послал. Он же говорил, что одной книги не хватает, мог решить, что Мария себе ее оставила? Мог, хоть и верилось в это с большим трудом. Но тогда и синий «Форд» с неизвестным водителем хорошо вписывался в картину.

СТЕПАНЫЧ И КЛАВА. Думать о том, что Степаныч с Клавдией могли желать ей недоброе, Мария решительно отказывалась, но законы жанра требовали подозревать всех, и вычеркивать их Маша не стала.

АЛЕКСАНДРА. Но с приездом Сашки все вроде бы, наоборот, только успокоилось. И к тому же ведь именно Саша познакомила ее с отличным опером Вадимом, который скоро приедет и всю беду руками разведет.

ПУРГИН. От мысли о том, что она перешла дорогу самому Пургину, Маше стало совсем дурно, с Пургиным ей было не тягаться. Пургин – это даже на порядок круче Мишки будет.

Мог бы – убил…

От расширения списка лучше не стало, несмотря на соблюдение всех законов детективного расследования. Да к тому же и вычеркнуть Маша никого не решалась, а ведь именно для этого и писали списки все известные и неизвестные сыщики. Маша подумала немножко, приписала в самый конец ГАВРИЛОВНУ и НЕЗАБУДКУ. Приписала для того, чтобы тут же с удовольствием жирно их замарать, чтобы хоть с кого-то снять подозрения.

Легла спать, а в голове все вертелись растревоженные в памяти слова: «Мог бы – убил…»

Еще по зиме Мария звонила Клавдии – как обычно, на работу звонила, дома-то телефона у них нет, – и попала прямиком на Пургина.

– Мария Константиновна, а чего ж меня в гости не зовешь? – c деланой обидой спросил Пургин. – Я к тебе всегда по-хорошему был, а ты уехала, и знать не хочешь.

Мария смутилась. Хоть и шутил вроде бы Пурга, а был абсолютно прав. Она уехала и за полгода даже не позвонила ему ни разу, даже с Новым годом не поздравила, в голову не пришло.

Новая жизнь требовала от Маши всей ее сущности, ничего не оставляла прежнему, старому. Вроде бы вспоминала Лошки, часто ведь вспоминала, но ежедневная круговерть не позволяла сосредоточиться на прошлом, тянула вперед, обрывала нити. Мысли о тех, далеких близких людях упрямо перечеркивались в голове мыслями о людях новых, новых проблемах: своевременно выплатить зарплату, не забыть похвалить Лизу за последние работы, поругать Ваньку, позвонить Мишке и договориться о встрече, чтобы передать деньги за аренду, обязательно на этой неделе выбраться на кладбище, навести порядок на могилах… В крайнем случае на той неделе выбраться…

– Григорий Палыч, зачем вы так! Ну зачем вы так со мной? Я же рада буду, вы сами знаете, только приезжайте. У меня всегда можете остановиться, места много. Я же всем свой телефон оставила, и вам оставила. Только вы не приезжаете…

Голос дрожал от обиды, в горле стоял комок.

– Почему? Я приезжаю. Недавно был, на домостроительный комбинат ваш ездил, месяц назад был проездом, в Мурманск ехал. Хотел позвонить, да не стал беспокоить…

– Григорий Палыч! Как вы могли? Как вы могли приехать и даже не позвонить?

Пургин растерялся. Он хотел так, просто попенять немного, что забыла совсем, что могла бы и попочтительней к бывшему начальнику – к нему все с великим пиететом, только Мария и позволяла себе вольности, даже скучно без нее стало, – а она вдруг в слезы.

– Мария, ты чего там, плачешь, что ли? Маша? Да что ты в самом деле там, я же это так сказал, шутейно… Да перестань, вот же спасу с ней нет! Носом хлюпаешь, только с мыслей соплями своими сбиваешь. Испортил тебя город, раньше не была такой нюней. Короче, так, буду в Питере – сразу тебе звоню, и за базар мне ответишь, будешь по высшему разряду принимать, как дорогого гостя.

– Буду, буду, только приезжайте уже поскорее.

Григорий Павлович не обманул, не заставил себя долго ждать. Как раз между праздниками пожаловал: двадцать третье февраля прошло, женский день только на подходе.

На исходе жиденькой, нелепой и теплой зимы – почти без снега, с дождями и оттепелями, не прекращающейся моросью – явился из своей заснеженной Сибири. Но не как Маша привыкла его видеть в феврале – в меховых унтах, огромной меховой дохе, под которой неизменная гавайская рубаха, – а непривычно шикарный, прямо даже европейский какой-то. Черный костюм с иголочки, белая рубашка с галстуком, щегольские ботинки. Букет цветов в руках. Никакого тебе разбухшего чемодана, только массивный кожаный кейс.

– Ой, Григорий Палыч, какой вы красавец! Просто жених! – не сдержалась Мария, громко прыснула смехом.

Пургин зыркнул глазами, насупил густые, тяжелые брови и Маша тут же осеклась. Быстро припомнила, с кем имеет дело – шутить с ним не позволялось.

– Цветы вот на, тебе это, – сурово пробухтел и неуклюже ткнул в Машу букетом. Никаких тебе вывертов, никаких стрекоз и флористской пакли – с десяток бордовых крупных роз на длинных колючих ногах. – Это… у меня тут еще пакет…

Нырнул куда-то за дверь, появился с набитым пакетом из питерского супермаркета.

– Возьми, я тут покушать принес.

И это лакейское «покушать» снова насмешило, так не вязалось с его изысканным обликом.

– Боже мой, Григорий Палыч, зачем? У меня все есть. Я же вас ждала, обед приготовила…

– Возьми, я сказал.

И как-то сразу заполнил собой все пространство, вырос над Машей и словно бы оттеснил в угол. И квартира сразу как будто сделалась меньше, с трудом вмещала его всего, ежилась и опасалась.

Дубленка его оказалась мягкой, на удивление невесомой, только пахло от нее так же, как раньше от дохи, – дешевым и резким одеколоном с названием «Serenada», что не переводился в нозоровском универмаге. Степаныч утверждал, что никакая это не серенада, а старый как мир «Шипр».

– Ну что, хорошо живешь, молодец. Рад за тебя. Оно и правильно, оно и хорошо, здесь тебе место. Давай рассказывай…

– Ох, это вы рассказывайте, Григорий Палыч!

И они рассказывали друг другу. Говорили про Машину работу и про бизнес Пургина, про лошковцев и питерцев. Правда, про жизнь Лошков Пургин знал немного, последнее время все больше в Нозорове да в облцентре бывал. А впрочем, он и в лучшее время в быт лошковцев мало вникал – все в порядке по бизнесу, значит, все и у людей нормально. И даже еще проще: раз живой, не помер, не в больнице, работает, то все у него ништяк, потому как деньги за работу получает. Маша же развлекала Пургина рассказами о своем «маленьком свечном заводике», приглашала посмотреть магазин и даже вытащила его на улицу, к подъезду, чтобы похвастаться собственной машиной. Радушно предлагала прокатиться по городу, но Григорий Павлович уклонился, сказав, что в такой малявке он в три погибели сидеть не хочет.