Райская птичка - Трейси Гузман

Настал черед Элис растеряться.

– Кажется, я не совсем понимаю.

– Ждите здесь. Я мигом.

Он бросился в магазин, и, заглянув в окно, Элис увидела, что он перебирает стопку больших книг, перелистывает страницы, ищет что-то под столом. Когда он снова вышел на улицу, под мышкой у него был огромный том «Искусство Томаса Байбера» под редакцией Денниса Финча. Он сел рядом с Элис, положил книгу на скамейку и принялся листать ее, пока не добрался до середины, где помещались цветные иллюстрации. Он зачитал ей один из параграфов:

В 1972 году творчество Байбера претерпело метаморфозу, но по-прежнему не вписывалось в рамки и не подчинялось никакому конкретному стилю… Здесь нет ничего хрупкого, мечтательного. Ни самому художнику, ни тому, кто смотрит на его работу, негде спрятаться. Все непосредственно и первозданно. Человеческие ценности волшебным образом переносятся на холст, смягчаются и оттачиваются, дробятся и собираются воедино. Хотя этим работам присущи определенные мотивы – часто встречается намек на воду, силуэт птицы – и повторяющиеся элементы, за исключением обращенной внутрь себя сложности, контекст, в котором мы их видим, никогда не повторяется от картины к картине. Эти работы объединяет ощущение потери, исчезновения, тоски (см. рис. 87–95).

– Тысяча девятьсот семьдесят второй. Он прекратил писать через пятнадцать лет после этого. Но посмотрите на эту иллюстрацию. Видите птицу, там, в углу? Их не всегда легко разглядеть. Вот на этом лоскутке синего.

Элис не нужно было повторять год, чтобы она догадалась о причине метаморфозы в творчестве Томаса. И не нужно было смотреть на фотографию картины, чтобы узнать птицу. Что я наделала, Томас? Что я наделала?

– Голубая гуирака, – проговорила она.

– Я не разбираюсь в птицах так хорошо, как вы, поэтому поверю вам на слово. Томас Байбер был невероятно талантливым. Обидно, что он перестал писать.

Обиды окружили ее со всех сторон. Элис нетвердо встала на ноги и пошатнулась:

– Спасибо за кофе. Простите, что отняла у вас так много времени.

– Напротив, это я вас должен благодарить. Давно не вспоминал о Байбере. Пересмотреть его работы, пусть даже на страницах книги, большое удовольствие, – он поднялся и склонил голову в ее сторону. – Надеюсь, вы приятно проведете остаток дня. Может, еще увидимся, если вы не спешите уезжать из города.

– Может быть.

Элис думала только о том, чтобы скорее вернуться в номер. Она маневрировала между туристами, толпившимися у магазинов, и парочками, гулявшими под руку; обходила стороной летние площадки кафе на тротуаре и большие скульптуры в дверях сувенирных лавок. Гостиничный лифт поднимал ее наверх медленнее, чем опускал вниз, и она дольше возилась с электронным ключом номера – красная лампочка над ручкой упрямо не хотела загораться зеленым. Оказавшись внутри и заперев за собой дверь, Элис подошла к деревянной полке для багажа, где лежал ее чемодан, запустила руку под одежду, которую еще не распаковала, и стала пробираться по дну, пока не нащупала тяжелый, толстый носок. Выдернув носок из чемодана, она принялась натягивать его на руку, пока пальцы не коснулись прохладного фарфора. Она вытащила статуэтку голубой гуираки и повалилась на пол.

Он не постарел. Он сидел на краю одного из кожаных кресел в ее номере и шептал ее имя:

– Элис… – потом: – Ты не спишь?

Она была уверена, что нет, и попыталась зажмурить глаза, не желая видеть его, но обнаружила, что они уже закрыты.

– Элис.

Теперь его голос был почти нетерпеливым, более требовательным.

– Я не знала.

– Ты спрятала ее от меня.

– Нет, я бы никогда этого не сделала. Я не знала, что она жива, Томас. Я пропустила столько же лет ее жизни, сколько и ты.

Он стоял над кроватью и смотрел на нее. Он протянул руку, и Элис отпрянула от него, но он всего лишь коснулся ее щеки, и она почувствовала, как тепло от его пальцев разливается по ней волной. Его руки были такими же длинными и тонкими, какими она их помнила; их бледность вспыхивала в комнате светом маяка.

– Ты недостаточно доверяла мне, чтобы рассказать?

– Ты бы не захотел стать отцом.

Он сел на постель рядом с ней, и она подвинулась, чтобы он мог лечь. Он ласково обхватил ее лицо ладонями:

– Так ли хорошо ты меня знала?

Она замотала головой. Она уже никогда этого не исправит, и потому она расплакалась, захлебнулась грудным стоном. Одним решением она перекроила жизни трех человек, разбив их на острые осколки. Неужели она до такой степени хотела сделать ему больно?

– Надо было сказать тебе.

Он обнял ее за талию и привлек к себе. Она положила руки на прочную стену его груди, чувствуя, как он вдыхает и выдыхает, слушая уверенный стук его сердца. С каждым вдохом она вспоминала какой-нибудь запах: чистый хлопок его рубашки, льняное масло и живица, сухой табак, рассыпчатая пудра графита.

– Как думаешь, получилась бы из нас семья?

– Мы могли бы попытаться.

Он гладил ее по волосам, и она спрятала голову ему под подбородок, машинально обвиваясь вокруг него – привычка, которую хранила память ее кожи, мышц, костей.

– Натали сказала тебе.

Его глаза были закрыты, и он лежал так неподвижно, что она испугалась, что он в самом деле умер и явился к ней призраком.

– Она позаботилась, чтобы я узнал.

– Ты искал меня?

– Я искал вас обеих. Но вы уже упорхнули.

Она очнулась на полу, когда первые лучи солнца начали просачиваться в окна. Пальцы левой руки намертво вцепились в птицу, и Элис подумала, каким бы подходящим наказанием ей было, если бы она застыла так навсегда, сжимая свободу, которую хотела поймать, не в силах ее отпустить, обрекая наблюдать, как сама она умирает в тисках. Элис расцепила пальцы правой рукой, поставила птицу на комод и повалилась на кровать. Она понятия не имела, который час, и ей было настолько все равно, что не хотелось даже поворачивать голову к мерцающим цифрам часов. Элис могла думать только о том, что никогда не знала такой усталости, возможно, она слишком устала, чтобы жить. Но сон не шел, где бы она его ни искала: в мягких, ласкающих нотках голоса Финея; в запахе клевера, который она чувствовала на макушке Фрэнки; в теплом чае от Сейси, который разливался по горлу, как тлеющая зола. Его не было ни под одеялом, ни на накрахмаленных простынях, ни даже в пуховой подушке, сдувшейся под весом ее головы. Были только вина и голос, раздающийся снова и снова. Агнета.

Тело заставляло Элис лежать на месте. В последнее время она слишком многого от него требовала, и теперь оно абсолютно недвусмысленно давало ей это понять. Пытаться отключить мысли было мукой. Сосредоточившись на неспешном скольжении лучей по комнате, Элис наблюдала, как солнце медленно рисует на стенах день. Свинцовые суставы приковывали ее к матрасу, энергии не хватало даже на то, чтобы перевернуться. И когда Элис поняла, что убежать прочь не удастся, она побежала навстречу, раскрыв объятия. Она побежала к Агнете, притянула ее к себе и закружила – торнадо любви и раскаянья, которым много лет не давали выхода. Она усадила девочку к себе на колени, вынула из кармана дневник для наблюдений и начала сначала, показывая дочери каждый рисунок, описывая каждую птицу, любопытный наклон ее головы, облачко ее пуха, секретные добавки, вплетенные в ткань ее гнезда… Она переворачивала страницу за страницей, не упуская ни единой детали, дожидаясь, пока дочка кивнет, показывая, что готова смотреть следующую картинку.