Великие битвы XI-XIX веков. От Гастингса до Ватерлоо - Эдвард Кризи

«Мы не могли продолжать продвигаться вперед и не имели времени на то, чтобы перестроиться, так как внезапно на нас обрушилось примерно 300 польских уланов, которые поспешили на выручку своим товарищам. Французская артиллерия поливала нас градом шрапнели, несмотря на то что под ее огнем вместе с одним нашим солдатом гибли три француза.

В рукопашной схватке я почти сразу же был ранен в обе руки и выронил сначала саблю, а затем и повод. За мной теперь скакало совсем немного солдат. Все они были беспощадно зарублены, впрочем, никто и не просил пощады. Лошадь несла меня вперед, пока, наконец, получив удар саблей, я не упал без сознания лицом в землю.

После того как я пришел в себя, я приподнялся и осмотрелся вокруг. В тот момент я чувствовал, что могу встать и убежать. Вдруг мчавшийся мимо улан с криком «Так ты не умер, мерзавец!» ударил меня пикой в спину. Моя голова упала, в рот мне хлынула кровь, и я понял, что все кончено.

Прошло немного времени (конечно, я не мог следить за часами, но меня сбили менее чем через десять минут после начала атаки), когда рядом остановился вражеский стрелок и, угрожая убить меня, потребовал денег. Я указал ему на небольшой карман сбоку, где он нашел три доллара, все, что у меня было. Но он все равно продолжал угрожать мне. Тогда я предложил ему обыскать себя, что он немедленно сделал, расстегнув на мне мундир и бросив меня в очень неудобной позе.

Но не успел он уйти, как ко мне подошел офицер с группой солдат, должно быть командир того стрелка. Остановившись рядом, он заявил, что я очень тяжело ранен. Я попросил, чтобы меня вынесли в тыл. Но офицер заявил, что это было против правил их армии, что во время боя они не подбирают даже собственных солдат. Но если они выиграют битву, герцог Веллингтон будет убит, а наши оставшиеся батальоны сдадутся, то он сделает для меня все, что будет в его силах. Я пожаловался на жажду, и он поднес к моим губам флягу с коньяком. Потом он приказал солдатам положить меня ровно на бок и подложить мне под голову ранец. Потом он убежал туда, где шел бой. Может быть, вскоре он сам уже нуждался в помощи, которую так и не получил. А я так никогда и не узнаю имени человека, благодаря великодушию которого, как я полагаю, мне удалось выжить. Я даже не помню, в каком он был звании. На нем был серый мундир. Вскоре рядом оказался еще один стрелок, стройный молодой человек, исполненный юношеского пыла. Он встал на колено и открыл огонь. Посылая надо мной пулю за пулей, он все время разговаривал со мной». Француз со странной невозмутимостью рассказывал Понсонби о результатах своей стрельбы, о том, как, по его мнению, развивалось сражение. Наконец он убежал, воскликнув: «Наверное, вы не будете сожалеть, услышав о том, что мы намерены отступить. До свидания, мой друг». «Были уже сумерки, – продолжал Понсонби, – когда два эскадрона прусской кавалерии, построившись в два эшелона, пронеслись через долину. Обдав меня комьями земли, прусские кавалеристы пронеслись мимо на полном скаку в опасной близости от меня. Я мог только догадываться об их приближении и даже представлять себе то чувство опасности, которое охватило всадников. Сам же я не мог ничего услышать, так как был оглушен грохотом орудийной стрельбы, которую французы открыли в том направлении.

Битва подходила к концу, а может быть, просто отдалилась. Крики, проклятия, восклицания «Да здравствует император!», орудийные и ружейные выстрелы – все утихло. С каждой минутой вокруг меня все громче становились стоны раненых. Мне казалось, что та ночь никогда не кончится.

Примерно в это время я обнаружил, что поперек моих ног лежит солдат королевской гвардии. Наверное, он из последних сил пытался ползти. Мне было тяжело лежать под тяжестью его тела. Кроме того, конвульсии его тела, воздух, выходивший из его раны, причиняли мне дополнительные страдания, так как мое ранение было примерно таким же, как и у него.

Ночь не была темной. Вокруг бродили прусские солдаты в надежде поживиться чем-нибудь на поле боя. На ум мне пришла сцена из «Графа Фердинанда», хотя вокруг и не было женщин. Несколько раз я оказывался в поле зрения проходивших мимо мародеров. Наконец один из них решил остановиться и осмотреть меня. Насколько позволял мой скверный немецкий, я объяснил ему, что являюсь британским офицером и что меня уже успели обобрать. Тем не менее он не удовлетворился моими объяснениями и довольно грубо меня обшарил.

Примерно за час до полуночи я увидел, как в мою сторону направляется солдат в британском обмундировании. Подозреваю, что его цели не отличались от того, чего хотели все его предшественники. Он подошел ближе и взглянул мне в лицо. Я сразу же сказал ему, кто я такой, пообещав награду, если он согласится остаться при мне. Он рассказал, что служит в 40-м полку и отстал от своих. Мой неожиданный спаситель снял с меня тело умирающего солдата и, поскольку был безоружен, поднял с земли мою саблю и то стоял надо мной с ней в руке, то расхаживал взад и вперед.

Рассвело. Примерно в шесть часов утра вдалеке показались несколько англичан, и он побежал к ним. После этого к Херви был отправлен гонец, а за мной прибыла телега. Меня уложили на нее и отвезли в Ватерлоо, которое находилось примерно в полутора милях от поля боя. Там меня уложили на кровать, с которой, как я понял, только что убрали тело Гордона. На мне было обнаружено семь ран. Хирург, который спас меня от смерти в результате потери крови, ночевал в моей комнате».

Майор Макриди в своем дневнике, отрывки из которого уже цитировались, справедливо отметил преданность своему императору, которую французские солдаты демонстрировали на поле боя. Нигде национальная доблесть, присущая французскому народу, не была продемонстрирована так ярко, как при Ватерлоо. По свидетельству очевидцев, один из французских солдат, которому после попадания пушечного ядра раздробило руку, оторвал ее оставшейся рукой и, подбросив в воздух, прокричал: «Да здравствует император, пока он жив!» Полковник Лемонье-Делафоссе в своих мемуарах упоминает об аналогичном случае. Потерявшего в начале сражения после попадания вражеского ядра обе ноги солдата отнесли в тыл за позиции дивизии Фуа. При этом он кричал своим товарищам: «Это ничего, ребята. Да здравствует император! Слава Франции!» Этот же офицер вспоминает, как в конце сражения, когда ни у кого уже не осталось надежды на победу, он увидел, как один из гренадеров, весь черный от пороховой гари, в грязном изорванном мундире, застыл, подобно статуе, облокотившись на свое ружье. Полковник окликнул его и предложил присоединиться к отступавшим французам. Но гренадер, указав на свое ружье и свои руки, ответил: «Этими руками и этим ружьем я сегодня израсходовал более 20 пачек патронов, не только своих. Я подбирал боеприпасы у убитых. Я хочу умереть здесь, на поле битвы. Пусть у меня кончились силы, но осталась храбрость». Когда полковник Делафоссе уходил прочь, солдат вытянулся на земле, чтобы встретить свою судьбу, воскликнув: «Все пропало! Бедная Франция!» Французские офицеры демонстрировали не меньшую отвагу, чем солдаты. Пример истинной доблести продемонстрировал маршал Ней. В какой бы армии он ни служил, какими бы войсками ни командовал, Ней всегда был «храбрейшим из храбрейших». Весь день он находился в первых рядах сражавшихся. Он был одним из последних французов, покинувших поле битвы. Во время последней атаки английских позиций под маршалом была убита лошадь. Но он продолжал сражаться пешком, у всех на глазах. В его мундире зияли дыры от попаданий неприятельских пуль, лицо было вымазано пороховой гарью. С саблей в руке маршал Ней до последней возможности пытался сначала поднимать солдат в атаку, а потом остановить их бегство.