Розы любви - Мэри Джо Патни

Но теперь вся его тщательно сконструированная личина рассыпалась, обнажив, что таилось под ней. У Клер защемило сердце: хотя она и раньше догадывалась, что человеку, свято верящему в дружбу, должно быть очень больно, когда от него отворачивается близкий друг, действительность превзошла самые худшие се опасения.

Неверно истолковав выражение, появившееся на ее лице, он, запинаясь, сказал:

— Не как любовница, а… как друг. — Он снова судорожно стиснул занавеску, и жилы на тыльной стороне его руки выступили так, что стали похожи на канаты.

От жалости у Клер слезы навернулись на глаза. Но она не заплакала, а поставила поднос и спокойно сказала:

— Конечно, я останусь, раз вы этого хотите. Он стремительно прошел через всю комнату и изо всех сил сжал ее в объятиях.

— Вы же ранены! Вам, наверное, больно, — попыталась она урезонить его.

— Вовсе нет, — сдавленно ответил Никлас. Клер ему не поверила, но было очевидно, что его нужда в ее близости куда острее, чем испытываемое им физическое страдание. Она явственно ощущала, как сильно ему хочется теплоты, дружеского участия — чего-то такого, что могло бы облегчить боль от предательства, которое он пережил этим вечером.

Осторожно, стараясь не касаться его ран и кровоподтеков, Клер обвила руками его талию и прислонилась лбом к щеке. Они простояли так долго. Потом, когда его дыхание стало более ровным, Никлас отпустил ее и сказал:

— Вы дрожите. Ложитесь в постель и согрейтесь, я присоединюсь к вам через минуту.

Он вышел в гардеробную; Клер потушила лампы, сняла халат, положила его на стул и, освещаемая только огнем в камине, легла в его постель. Она чувствовала робость, но все же ни секунды не сомневалась, что поступает правильно, потому что считала сострадание важнее, чем соблюдение приличий.

Вскоре Никлас вернулся, одетый в ночную рубашку. Клер улыбнулась, догадываясь, что он напялил это одеяние из уважения к ее девической стыдливости, поскольку рубашка выглядела так, словно до сих пор ее никогда не надевали.

Так как бинты были теперь скрыты, вид у Никласа снова стал нормальным, если не считать выражения безысходного страдания на его лице.

Он лег слева от Клер, повернувшись к ней той стороной тела, которая меньше пострадала от ударов Майкла. Легко коснувшись губами ее губ, Никлас положил голову Клер на свое плечо и начал перебирать пальцами ее волосы.

— Я так не хотел оставаться один, — прошептал он.

— Я тоже рада, что не осталась одна нынче ночью, — честно призналась она, прижавшись к его боку. Клер знала: ему нужно, чтобы она была рядом — ничто другое не могло сейчас облегчить его боль, и физическую, и душевную. А ей было необходимо, чтобы рядом был он. Он заговорил еще только раз, сказав с тоской:

— Он всегда называл меня Никласом.

А теперь Майкл обращался к нему холодно и безлично:

«Эбердэр». Клер мысленно поклялась: что бы ни произошло в будущем, она никогда не станет одной из тех, кто предал дружбу Никласа.

Хотя Никлас думал, что не сможет заснуть, нежное тепло.

Клер успокоило его боль и горе, и он погрузился в сон. Проснувшись на рассвете, Никлас продолжал лежать неподвижно, не желая будить женщину, которая спала в его объятиях. Худшее было уже позади: он пережил другие предательства, переживет и это. Но вчера ему пришлось бы намного тяжелее, если б рядом не было Клер.

Прошлой ночью он, как ему казалось, довольно хорошо скрывал свои чувства — но только до того момента, когда Клер собралась уйти. Тогда на него вдруг нахлынула волна безысходного отчаяния. В то мгновение он готов был встать на колени и умолять ее остаться.

Конечно, лучше бы ему тогда сдержаться и дать волю своим эмоциям только после ее ухода, потому что показать свою слабость — это всегда ошибка. Но не в его правилах было терзаться из-за того, чего нельзя изменить, и сейчас он тоже не стал этого делать.

И уж само собой разумеется, он нисколько не сожалел о том, что Клер очутилась в его постели. От нее все еще исходил слабый запах экзотических духов, и это живо напомнило ему, как ослепительно она выглядела вчера. Да и нынче утром, в своей монашески простой ночной рубашке, с растрепавшейся косой она была прелестна и куда более соблазнительна, чем самая дорогая куртизанка.

Он представил себе, что они уже любовники и что скоро он разбудит ее поцелуем, который станет первым шагом к их полной близости. Его взгляд переместился на ее губы. Даже когда она сердито поджимала их, как и подобает строгой школьной учительнице, ей все равно не удавалось скрыть, насколько они полные и красивые. В рассеянном утреннем свете они так притягивали и манили, что Никлас едва сдержал желание попробовать их на вкус.

Он начал перебирать в уме самые памятные из их поцелуев. Перечень получился длинным, потому что Клер оказалась способной ученицей и быстро перенимала искусство чувственности. Это не удивляло его, ибо он уже давно убедился, что именно умные женщины наиболее хороши в постели. Когда Клер наконец станет его любовницей, ей не будет равных.

Но поскольку это еще не произошло, он должен обуздывать свои желания. Никлас не думал, что это будет так трудно — до того момента, когда осознал, что уже ласкает ее стройное тело. Он приказал себе немедленно прекратить, но его рука, замерев на ее левой груди, наотрез отказалась повиноваться. Через скромную плотную фланель он чувствовал, как бьется сердце Клер.

«Все, хватит, пора убрать руку», — строго-настрого сказал себе Никлас, и его рука приподнялась на пару дюймов — как раз настолько, чтобы кончики пальцев коснулись соска Клер и начали гладить его, пока он не стал восхитительно твердым.

Никласу захотелось одновременно и рассмеяться, и выругаться: его тело отказывается подчиниться разуму, и это забавно. Но и весьма опасно.

Клер блаженно вздохнула, и еще теснее прижалась к нему; ее рука скользнула вниз по его торсу. На мгновение желание пересилило в нем все доводы рассудка, и он наклонился над ней. Сейчас он поцелует ее глубоким, страстным поцелуем, чтобы к тому моменту, когда она проснется, ее тело было уже полностью возбуждено. Никласу не терпелось спять наконец фланелевую броню и обнажить шелковистую кожу Клер. Когда он будет целовать ее груди, она наверняка издаст тот пленительный сдавленный горловой звук, который ему уже доводилось слышать. Потом ее глаза медленно закроются и сгорающее от желания тело постепенно одержит верх над слишком деятельным для женщины умом. Эта фантазия представилась Никласу столь живо и ярко, что он чуть было не поддался ей.

Но разумеется, желаемое так и не стало действительным. На миг Никлас почувствовал себя парализованным, зажатым, как в тисках, между плотским вожделением и велениями совести. Пытаясь вырваться из этого оцепенения, он заставил себя подумать о самом худшем событии в своей жизни, событии до того омерзительном, что при одном воспоминании о нем обуревавшее его желание угасло — правда, не совсем, но вполне достаточно для того, чтобы Никлас овладел собой и смог пошевелиться.