Бог располагает! - Александр Дюма

— Бедное дитя! — сказала Олимпия. — Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.

В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.

Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.

— Смотрите-ка! — заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. — Мне помнится, здесь висел портрет?

— Да, — сказал Лотарио. — Я его убрал.

— Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, — продолжала она. — И где же он теперь?

— В моей комнате, — отвечал Лотарио. — О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.

— В самом деле? — протянула Олимпия с удивлением.

В это мгновение в дверь постучали.

— Кто там? — спросил Лотарио.

— Это я, — послышался голос Ганса.

— Чего вы хотите?

— Тут письмо.

— Войдите.

Ганс появился на пороге.

— Он там говорит, что письмо это не застало вас в Берлине и потому его отправили вслед за вами сюда, — объяснил лакей.

— Дай сюда.

Ганс передал ему письмо и вышел.

— Письмо от дяди, — сказал Лотарио, пробежав глазами адрес. — И очень срочное. Вы позволите, сударыня? — он повернулся к Олимпии.

— А как же! Читайте скорее!

Лотарио сломал печать и стал читать.

Едва лишь бросив взгляд на письмо, Лотарио страшно побледнел. И все же он продолжал быстро пробегать взглядом роковые строки.

Но когда он дошел до конца, ему пришлось сесть, так как ноги не держали его, и он застыл, сжимая голову руками.

— Что еще стряслось?! — вскричала Олимпия.

— Вы можете прочесть, — сказал Лотарио.

И он протянул ей письмо.

Олимпия стала читать:

«Любезный мой племянник или, вернее, мой милый сын!

Так значит, ты не хочешь вернуться? Как ты можешь расстаться со мной на три месяца, когда мне и жить, видимо, осталось куда меньше? Но я нашел средство ускорить твой приезд. Ты будешь смеяться, Лотарио, но твой смех не может быть печальнее моего. Я женюсь. Как ты понимаешь, это лишь способ уладить дела с завещанием. Так поспеши же, ведь в моем состоянии я не могу ждать, и если не поторопишься, ты рискуешь опоздать.

Твое возвращение тем необходимее, что та, на которой я женюсь через несколько дней, — это особа, на которую ты, насколько я мог догадаться, немножко сердит, уж не знаю, из-за какого недоразумения. Приезжай же скорее, ведь если ты не приедешь, я буду думать, что ты не простил ни меня, ни Фредерику.

Твой дядя, ставший тебе отцом,

Юлиус фон Эбербах.

Париж, 20 августа 1829 года».

Олимпия, тоже ошеломленная, выронила лист бумаги из рук.

— Уже две недели прошли с тех пор как отправлено это письмо, — проговорила она так же мрачно, как Лотарио. — А граф фон Эбербах говорит, что женится через несколько дней.

— Мое письмо разминулось с его посланием! — горестно вскричал Лотарио.

— Значит, — спросила Олимпия, — та, кого вы любите, и есть эта самая Фредерика?

— Да, сударыня.

— Не правда ли, это та самая девушка, о которой говорили у лорда Драммонда? Воспитанница господина Самуила Гельба?

— Она самая, сударыня.

— Здесь должен быть замешан Самуил! — вскричала Олимпия.

И с внезапной решимостью она заявила:

— Не отчаивайтесь, Лотарио. Мы сейчас же отправляемся в Париж. Возможно, мы еще успеем. Впрочем, вы же писали графу фон Эбербаху о своем отъезде из Берлина, теперь он уже получил ваше письмо. Значит, не стоит беспокоиться. Ваш дядя любит вас. Доверьтесь мне. Если время еще есть — а Господь не допустит иного, — я обещаю вам все уладить.

— Да услышит вас Бог, сударыня.

— В Ландеке меня ожидает наемный экипаж. Сейчас мы отыщем моего брата, и в путь. Ну же, не медлите!

Лотарио только и захватил с собой, что шляпу и плащ, дал мимоходом несколько распоряжений слугам, удивленным и весьма обрадованным его столь поспешным отъездом, и они с Олимпией вышли, а вернее сказать, выбежали на дорогу, ведущую в Ландек.

Меньше чем за четверть часа они добрались до гостиницы.

Ее хозяин стоял на пороге.

— Я уезжаю, — объявила Олимпия. — Лошадей, живо! А где мой брат?

— Ваш брат ушел, сударыня, — отвечал хозяин гостиницы, удрученный внезапным отъездом постояльцев, которые по его расчетам должны были задержаться здесь подольше.

— Ох, как некстати! Он не говорил, куда направляется?

— Он вообще ничего не сказал, разложил вещи в комнате и сразу пустился со всех ног в сторону Эбербахского замка.

— В сторону замка? — повторила Олимпия. — А мы как раз оттуда! Пять фридрихсдоров тому, кто мне его отыщет раньше, чем за полчаса.

— Пять фридрихсдоров! — ахнул хозяин гостиницы, ослепленный подобной щедростью.

Он позвал не то троих, не то четверых детишек, игравших у порога:

— Эй, вы! Вы же торчали здесь, когда госпожа сюда приехала. Брата ее приметили?

— Красивый такой господин в зеленом жилете? — спросил один из мальчишек.

— И в красном галстуке! — подхватил другой.

— Верно.

— О, так я его точно видел! — вмешался третий. — В этом своем красном и зеленом он был ярче, чем попугай.

— Значит, вы бы его узнали, если он встретится вам?

— Еще бы!

— Что ж! Пару флоринов тому, кто его сюда приведет раньше, чем через полчаса.

Он не успел договорить, а они уже кинулись на поиски.

— Погодите, — удержала их Олимпия. — Здесь где-то должна быть одна женщина, которая пасет коз; ее зовут…

— Гретхен!

— Да, да, именно Гретхен. Моего брата вы найдете близ ее коз. Скажите ему, чтобы сейчас же шел сюда.

Трое мальчишек умчались галопом, и два обещанных флорина звенели у них в ушах громче, чем все колокольчики всех мулов Испании.

— Когда мой брат появится, — сказала Олимпия хозяину гостиницы, — пусть экипаж и лошади будут готовы. Дайте мне счет, я его оплачу, чтобы потом нам осталось лишь уехать без промедления.