Бог располагает! - Александр Дюма

— Это точно? Вы приедете? — спросил Гамба, страшно удрученный.

— Непременно приеду.

— Но как я узнаю о вашем приезде?

— Я вам напишу.

— Эх! Да разве мне известно хотя бы, где мы поселимся? Вы тогда пишите: «Гамбе, до востребования». Я каждый день буду бегать на почту. Это меня развлечет и немножко утешит.

— Договорились. До свидания, Гамба.

— Увы! Как же быстро вы с этим примирились, а я… До свидания, Гретхен. До свидания, может статься, в Париже. Хотя мне все равно больше нравится видеть вас здесь, на вольном воздухе, чем в этих ужасных городах, под потолками, что давят все живое. Кто мне поручится, что в городе вы еще пожелаете меня хоть немного любить? Я привык к вам здешней, а какой вы станете там, откуда мне знать?

— Для вас я всюду останусь прежней, мой друг, мой кузен, мой брат. Но теперь прощайте. Вас ждут.

Мальчик и в самом деле дергал Гамбу за полу.

— Сударь! — неотступно просил он голосом, в котором раздражение смешивалось с мольбой. — Мой добрый господин, я же потеряю из-за вас мои два флорина!

— Так прощайте же, Гретхен, — жалобно вздохнул Гамба.

Ему хотелось напомнить Гретхен, что в прошлый раз она поцеловала его на прощание, но присутствие мальчика помешало робкому Гамбе решиться на это.

— Прощайте, — повторил он.

Гретхен протянула ему руку. Он поневоле удовлетворился крепким пожатием, вложив в него всю свою нежность и печаль.

Потом, поминутно оглядываясь, он направился по дороге в сторону Ландека, предводительствуемый мальчишкой, который беспрестанно торопил его.

Когда они прибыли на место, кони уже были впряжены в карету. Великодушный хозяин выдал пять флоринов малышу, который нашел Гамбу, еще четыре флорина двум другим, а четыре фридрихсдора оставил себе.

Олимпия и Лотарио сели в экипаж.

Там нашлось бы место и для Гамбы, но он хотел во что бы то ни стало устроиться рядом с кучером. Ему был необходим свежий воздух. Его душила печаль.

И тем не менее из этих двух мужчин, один из которых только что расстался с возлюбленной, а другой скоро должен был увидеть свою, самым несчастным был совсем не тот, на чью долю выпала разлука.

Невозможно вообразить зрелища более пленительного, поэтического, очаровательного, чем Фредерика в подвенечном уборе. Это бледное лицо под белоснежной вуалью поражало безупречной чистотой и благородством.

Утром того дня, на который назначили эту странную свадьбу, Фредерика казалась слегка озадаченной, немного беспокойной и чуточку грустной, но все эти треволнения лишь еще более оживляли ее нежное лицо.

Юлиус и Самуил не сводили с нее глаз: один с упоением радостной нежности, другой — с грозной сосредоточенностью.

Безмятежная красота этого юного девственного чела внушала Самуилу угрюмые и страшные мысли, тени которых омрачали его лицо. Гнев и страдание, томившие его, возрастали при виде этой девушки: она была и слишком прелестной, и слишком покорной судьбе.

Самуилу хотелось, чтобы Фредерика была уродливой, потому что сейчас она была прекрасна не для него.

Или, по крайней мере, он бы желал, чтобы она не так спокойно приняла его совет вступить в этот брак. Он был зол на нее за то, что она не боролась, не противилась, что, подчинившись его воле, кажется, не страдала от этого, не поступала наперекор себе, и было не похоже, чтобы она сдерживала слезы.

Значит, Фредерика его совсем не любит! Она обещала принадлежать ему, он вернул ей ее слово, но она не должна была бы принимать его. Он не мог простить ей, что она сделала то, о чем он просил.

Ей следовало отказаться, отвергнуть его предложение стать женой больного, умирающего. В эти минуты Самуил почти всерьез считал, что он был бы счастлив, если бы она не согласилась участвовать в исполнении его замысла. Он потерял бы состояние Юлиуса, но что из того! Зато бы выиграл нечто другое: уверенность в том, что он любим. Сейчас, когда Фредерика ускользала от него, он готов был предпочесть ее миллионам графа фон Эбербаха. Он раскаивался, что побудил ее к этому браку, передав ей предложение Юлиуса. Теперь он говорил себе, что не сделал бы этого, если бы знал, что она примет его.

А она почти и не волнуется, словно не о ее участи речь, будто решается чья-то чужая судьба! Чем более кроткой и спокойной была она, тем более озабоченным и возбужденным становился он. От ее спокойствия в его душе поднималась буря. Эта райская невинность толкала его на адское преступление. Ангел побуждал демона к злодеянию.

Пока камеристки Фредерики вносили последние завершающие штрихи в туалет новобрачной, Самуил, зашедший к ней вместе с Юлиусом, глазами, полными немого бешенства, следил за умиленными взглядами, которыми его спутник провожал каждое движение девушки.

«Ты прав! — думал он. — Тебе надо поспешить… Лови момент, когда еще можешь упиться ее красотой. Собери в эту минуту ту малую толику переживаний, которая нужна, чтобы убить тебя. Здесь есть два чувства, для тебя смертельных: первое — твое, второе — мое. Если ты и спасешься от одного, тебя настигнет второе. Вероятно, природа соразмеряет силу страсти и телесную крепость. Но если твоя отеческая любовь тебя не доконает, это сделает моя ревность влюбленного».

— Вы готовы, Фредерика? — спросил девушку Юлиус.

— Ты слишком торопишься! — заметил Самуил. — Еще не время.

— Да нет, уже пора, — возразил граф. — В полдень мы должны быть в храме, а сейчас уже одиннадцать.

— Я готова, господин граф, — сказала Фредерика.

Юлиус, Самуил и Фредерика вошли в приемный зал. Здесь должен был быть заключен гражданский брак. Однако присутствовали при этом всего четыре свидетеля, в том числе Самуил и австрийский посол, который, согласно правилам дипломатического мира, прибыл на бракосочетание коллеги. Церемония закончилась быстро. Через четверть часа Фредерика перед лицом закона уже стала графиней фон Эбербах.

Потом все уселись в экипаж и направились в сторону той самой церкви Бийетт, где несколько месяцев тому назад Лотарио проводил такие сладостные и мучительные воскресения, глядя на Фредерику, но не смея заговорить с ней.

Должно быть, воспоминание о тех волнующих часах проснулось в сердце девушки, так как при входе в церковь на ее светлые черты набежало облачко печали.

В этом храме она когда-то мечтала о замужестве, но не о таком муже она грезила, а возможно, и томилась желанием. Конечно, она не раскаивалась в том, что согласилась скрасить своей заботой последние часы этого благородного, великодушного больного, к которому с первой минуты испытывала столь жаркую приязнь, словно он был ее родным отцом. При всем том она не ощущала к графу фон Эбербаху ничего, кроме благодарности и преданности. Но преданность и благодарность не составляют всей полноты жизни, как девичеству не дано вместить всех свойств женственности.