Сыщица начала века - Елена Арсеньева

Однако в холл вошла Дарьюшка. Мещанка Дарья Гаврилова! Онапоказалась мне какой-то очень бледной, и сердце мое застучало еще тревожней.

– Ваша благородие, там за вами приехали, кучер с пролеткоюда с запиской. Говорит, что от вашего приятеля Симеона Симеоновича, со срочнымсообщением.

Смольников вскидывает брови. Вид у него самый недоумевающий.Но тут же лицо становится озабоченным.

– Кажется, нам с Елизаветой Васильевной придется уехать,господа, – говорит он с явным сожалением. – У меня, видите ли,тетушка при смерти, а поскольку я являюсь ее единственным наследником, самипонимаете, с каким вниманием я слежу за ее состоянием! Симеон – мой приятель,доктор, который ее пользует, и уж коли он прислал за мною кучера, стало быть,появились какие-то новости о любимой тетушке Минни.

Моя первоначальная досада тем, что Смольников назвал меня поимени-отчеству (мог бы невесту назвать, к примеру, Лизонькой!), и явноепрезрение к его меркантильной зависимости от какой-то тетушки немедленнолопнули, как мыльные пузырики. Как же я сразу не поняла этого прозрачнейшегонамека! Симеон Симеонович! Да ведь это имя-отчество городского прокурора! А«тетушка Минни», о которой появились какие-то новости? Минни! Минск! Пришлисрочные и важные известия из Минска – настолько важные, что требуетсянемедленное наше со Смольниковым присутствие. Однако быстро работает телеграф,истинное чудо техники! Видимо, Смольников заранее обговорил с Птицыным такойвариант развития событий. И правильно сделал! Его предусмотрительностьоказалась как нельзя более кстати! Теперь мы можем убраться отсюда под самымприличным предлогом.

– Ах, тетушка Минни, бедняжка! – срываюсь я с места совсей возможной прытью. – Надеюсь, ничего страшного не случилось. Мы должныехать, Жорж, и как можно скорее!

Тончайшая, но совершенная змеиная усмешка, котораяскользнула по губам Смольникова и быстренько спряталась в его усики, надеюсь,не была отмечена никем, кроме меня. Хочется верить, что он одобрял такимобразом мою догадливость насчет «тетушки Минни», а вовсе не издевался над этойобмолвкой. Ведь я все-таки назвала его Жоржем!

Смольников торопливо прощается с Вильбушевичем иКрасильщиковым, чмокает ручку у Лаллы, которая качается из стороны в сторону,словно общеизвестная тонкая рябина, и деловито шагает к выходу, в полнойуверенности, что я следую за ним. Но ведь я тоже должна проститься с Лаллой! Ивот тут-то меня ждет неожиданность, которую я совершенно не могу назватьприятной. Лалла, все последнее время находившаяся не то в состоянии прострации,не то в полусне, так что даже не обратила особенного внимания на исчезновениеобожаемого Гошеньки, вдруг кидается ко мне на шею и принимается покрыватьпоцелуями мое лицо. У меня такое ощущение, что в считаные секунды я делаюсьобильно полита портвейном и посыпана сахарной пудрой, чувствую себя липкой исладкой, словно глазированный пряник!

– Повезло тебе, Бетси, – жарко шепчет Лалла. –Повезло! Да ты небось и сама понимаешь. Такой мужчина тебе достался, такой… –Тут она употребила некое слово, значение которого я не вполне поняла, однаконюхом уловила в нем что-то не просто грубое и откровенное, но и совершеннонепристойное. – Что вытаращилась, дурашка? Неужто он тебе не по нравупришелся? Погоди, погоди-ка… – Лалла отодвигает меня от себя на расстояние вытянутойруки и принимается разглядывать насмешливо и чуточку брезгливо, словно какую-тонеизвестную зверушку. – Чего ты косоротишься? Неужто не понимаешь, о чемя? Неужели ты и впрямь… – Она вытаращивает глаза и шепчет с придыханием, спренебрежением, словно изрекает что-то непристойное: – Неужели ты и впрямь еще девица?!Ну и ну!

Лалла так это произносит, что мне становится стыдно. Ярастерянно топчусь на месте, не зная, что сказать, чувствуя острое желаниеоправдаться по поводу своего и впрямь затянувшегося девичества. Главное дело, яникогда не страдала из-за этого, а сейчас вдруг подумала, что, может быть, всамом деле зря сделалась этакой воинствующей амазонкой? Одно дело брак, которыйзакабаляет женщину, не дает ей воли и простора, да и рождение ребенка налагаетна нее хоть и приятные, но вовсе уж неодолимые оковы, и совсем другое дело –свободная любовь, в защиту которой я кое-что слышала. Кто знает, может быть, иправда в радостях плоти есть нечто иное, а не только те пошлости и гадости, о которыхприличные дамы стесняются говорить даже самыми «толстыми» намеками!

О господи! Да что это со мной?! Что за чушь лезет в голову?Это, конечно, от испытанных сегодня потрясений. Сейчас мы приедем в присутствие– и все пройдет. А потом я вернусь домой, лягу в свою узкую, белую, девичьюпостель, успокоюсь…

Я никак не отвечаю Лалле на ее оскорбительный вопрос:поспешно чмокаю ее в щечку и поворачиваюсь, чтобы проститься с Вильбушевичем иКрасильщиковым – играть так играть до конца! – однако их в холле почему-тонет. Неужто они воспользовались тем, что внимание хозяйки отвлечено, ипотихоньку сбежали на половину доктора, даже не простившись? Ну и хорошо, яочень рада. Пусть втайне обсуждают, как им ускользнуть от карающей рукиправосудия! Нас со Смольниковым им уже не достать, зато мы их достанем! Первое,что сделаю, вернувшись, это доложу обо всем, что здесь видела, а главное – оновой клеенке на столе Вильбушевича!

Со всех ног спешу к выходу. Из-под платка, накрывшего клеткупопугая, доносится сердитое квохтанье.

– Спокойной ночи, Гамлет! – тихонько желаю я.

– Уснуть и не проснуться! – скрипуче желает мне милаяптичка.

– На свою голову! – бормочу я в ответ, как учила Павла(«Ежели кто тебе недоброе что скажет, ты ему сразу и верни пожелание, «На своюголову!» – сказавши!»), и поспешно выхожу из дому. На крыльце от меняшарахается Дарьюшка – ей-богу, словно суевер, отправившийся ночью прогулятьсяпо кладбищу, от встретившегося ему ожившего мертвеца!

Проплываю мимо, делая вид, что не замечаю ее, и подхожу к пролетке.Смольников уже внутри, на козлах нахохлился кучер. Такое ощущение, что онпрячет от меня лицо, и я его вполне понимаю, ибо кучер сей – не кто иной, какФиля Филимонов. Да бог с ним! Сейчас я даже ему рада!

Из пролетки высовывается рука. Опираюсь на нее и оказываюсьвнутри. И немедленно сажусь на самый краешек сиденья, отвернувшись от «жениха»:во мне вдруг оживают воспоминания о том, как я вчера ехала в этой пролетке!

Мы трогаемся, Смольников молчит. Мне до смерти хочетсярассказать ему обо всем, что я видела, о письме «Милвертона», но причина егомолчания очевидна: при Филе не стоит откровенничать. Конечно, в кучера_прокуратуры берут только надежных, проверенных людей, однако кто его, этогомалого, знает, сболтнет еще невзначай своей пассии, кухарочке какой-нибудь,вроде той же Дарьюшки…

Мы едем, и что-то начинает беспокоить меня – сильнее исильнее с каждой минутой.

Что-то знакомое. Раздражающе-знакомое…