Голодная бездна - Карина Демина

Выворачивалась.

Не давалась. И все, на что хватало Тельмы, – куски памяти. Огонь в камине. Человек у камина. Крик, преисполненный боли, и собственное желание заткнуть уши. Запах паленой кожи…

…в приюте с началом чумы разобрали старую печь. Расширили. Укрепили стенки. Малефик, которому пришлось это делать, спешил убраться от опасного места подальше, а потому что-то сделал неправильно, и запах не рассеивался, но выбирался из каминных труб, расползаясь по-над крышами старого дома. Запах просачивался внутрь, мешаясь с вонью гниющих заживо людей, со смрадом испражнений. И не было вони хуже.

– Не получается. – Тельма тряхнула головой. – Здесь прибирались… я не понимаю, что за магия. Погоди…

Она, не выпуская горячих пальцев Мэйнфорда – о него было приятно греться, приятней, чем о пламя, – прошлась по комнате. Свободная ладонь скользила по влажной стене… должно быть что-то… хоть что-то, иначе зачем ей дар, если видения ее ни на что не годны?

– Не торопись. – Мэйнфорд был терпелив. – Это очевидно, что здесь прибирались, но… вдруг да чего зацепишь?

Стена ледяная. Влажные обои с рисунком из темных лилий. Они чувствуются под пальцами и, если Тельма прислушается, то сумеет вытащить то давнее воспоминание о фабрике, где эти обои были изготовлены. Или заглянет еще дальше, в память камней.

Но ей не нужно.

Камин.

Опаленная решетка, искореженная, поплывшая… и опять же ледяная.

Эхо чужой боли – пламя, здесь разгоревшееся, стремилось на свободу, но чужая воля держала его в каменной клетке.

Слезы металла.

И крик, снова крик… Тельме хочется заткнуть уши.

– Где он умер?

Мэйнфорд не стал отговаривать. Он просто развернул Тельму к обгоревшему креслу.

– Здесь.

Прикасаться страшно. Вдруг она и вправду увидит? Вдруг рассыпавшиеся воспоминания сложатся в целую картину, и Тельма…

Она вцепилась в руку Мэйнфорда и силу потянула, непроизвольно, просто силы этой было много, а ей как раз не хватало малости. От него ведь не убудет.

…вновь зыбь.

Сине-зеленая толща воды, в которую Тельма ныряет. Она ненавидит воду, такую, как эта, ледяную, тяжелую, с запахом дыма. Вода не хранит запахи, но вот… надо прорваться.

Спуститься глубже.

Туда, где на дне, шевелятся тени.

Не тени – фигуры, далекие, нелепые, словно вылепленные из глины и наспех раскрашенные. Их пятеро.

Одна – в кресле. И эту фигурку удерживают суровые нити. К огромному облегчению Тельмы, у этой фигуры нет лица. Тельма всматривается в глиняного человечка с глазами-бусинами, с раззявленным ртом, измаранным красной краской, и лишь затем переключает внимание на остальных. Трое одинаковы, почти одинаковы – вылеплены из той же глины, но сверху щедро посыпаны мукой. Они облачены в черные плащи, сшитые из лоскутов ткани, а на нитяных волосах – белых-белых – с трудом удерживаются шляпы.

Эти фигурки неприятны. И Тельма быстро устает на них смотреть.

Пятая.

Человек. Почти человек. Она сделана особенно тщательно, будто тот, кто собирался показать Тельме спектакль, отчаянно желал, чтобы именно эту фигурку она опознала.

Крупный нос. Округлый подбородок. Ямочки на щеках. Глаза-бусины серого цвета. Аккуратные волосы, пусть и из пакли, но можно понять, что объект носит стрижку.

Костюм-тройка.

И имя, вышитое мелкими стежками на спине.

Воздух заканчивается как-то сразу и вдруг, и Тельма задыхается, она тонет в ледяной воде, пытаясь выбраться из ловушки, в которую сама же угодила. Водоворот обрывочных воспоминаний кружит…

…девочку отправь учиться… есть хорошие школы…

…ей нельзя в школу…

…лилии… ненавижу лилии… почему он не отпускает меня?

…ты ничего не понимаешь! Я люблю его, он любит меня! – визгливый женский голос ввинчивается в череп. И череп начинает вибрировать. Тельма видит его изнутри – высокий прочный купол и тончайшие пленки височных костей, которые вот-вот рассыплются…

Ее выдергивают за мгновение до катастрофы. И удар по губам – становится традицией, однако, – не причиняет боли, точнее, эта боль – в радость. Тельма почти счастлива, слизывая кровь с лопнувшей губы.

– Вот и все… все уже. – Ей не позволяют упасть, держат на весу, хотя Тельма точно знает, что держать ее – удовольствие ниже среднего. Нет в ней ни женской хрупкости, ни очарования. И надо бы сказать, что она и сама прекрасно справится, но на ложь сил не осталось.

Не справится, а потому позволяет себе прижаться к ожившему камню.

Упоительно горячему камню.

Переполненному силой, такой близкой, такой сладкой…

– Куда ж ты полезла, бестолковая? – Мэйнфорд почти нежен, и это противоестественно. Но Тельма не возражает.

Полезла.

Куда?

Самой бы понять. В конспектах ответ есть, и в голове Тельмы тем более, но сейчас эта голова категорически не способна к мыслительному процессу.

– Посиди… сидеть можешь? – Мэйнфорд перенес ее на низенькую софу, и сверху накрыл своим пальто, тем самым, пропахшим табаком и травами. – Вот и ладно. Посиди, мы скоро. Полчасика и поедем домой. Я тебя отвезу.

– Я… сама… д-доберусь.

– Конечно, сама. Я довезу, а потом уже добирайся. Только глаза не закрывай, ладно? Пока еще нельзя.

Тельма понимает. Сознание нестабильно, и уйти в сон – не лучшая идея.

– Посмотри. – Мэйнфорд присел рядом, хотя древняя софа явно не была предназначена для гостей подобных габаритов. – Кохэн магичить будет. У масеуалле странная магия, на крови. Может, ему удастся хоть что-то вытащить.

– А…

Неужели все зря было? Тот нырок. И вода. И… имя, вышитое на спине глиняного человечка.

– Общую картинку мы получили. – Ладонь Мэйнфорда легла на плечо Тельмы. – Но сама понимаешь, в таком виде ее ни один суд не примет. Обопрись. Там в кармане конфеты есть. Будешь? Тебе сладкого надо, и я пошлю кого-нибудь, чуть позже. Когда…

…она стабилизируется.

– Я… – Тельма потрогала разбитую губу, хотя и прикоснуться к ней получилось не сразу. Руки не слушались, да и вовсе она почти не ощущала своего тела. – Я… твою силу… тяну…

– Да на здоровье, – хмыкнул Мэйнфорд. – Хоть какая-то от нее польза…

Это он зря.

Нельзя так, сила ведь живая. И обижаться способна. Вот уйдет, и что тогда с ним станется?

– А за губу извини. Надо было тебя в чувство привести, а я…

– Ничего.

Губа – это мелочь. Хуже было бы, если бы Тельма застряла вовне. Она слышала истории о чтецах, которые уходили слишком далеко. И пополнить список потерянных ей никак не хотелось.