Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг

Яншина в другую комнату, чтобы поговорить с Норой наедине. Выслушав ее откровенный рассказ об отношениях с Маяковским, сказала на прощание: «Я не обвиняю вас, так как сама поступала так же, но на будущее этот ужасный факт с Володей должен показать вам, как чутко и бережно нужно относиться к людям». Так прямо и сказала…

Яншин все еще — в полной мере — не мог представить себе, какую роль пришлось ему играть в этой кровавой драме. Но очень короткое время спустя неизбежный развод состоялся — лишь после этого Нора призналась ему во всем. Рассказала об отношениях с Маяковским, об их любви, о близости, о планах на совместную жизнь. «Какой подлец!» — только и мог вымолвить Яншин.

Татьяна была уже в Варшаве, где виконт Бертран дю Плесси работал во французском посольстве коммерческим атташе и где супруги обосновались после свадебного путешествия по Италии. Она ждала ребенка (он родился ровно через девять месяцев после свадьбы, чем она очень гордилась) и чувствовала себя вполне счастливой.

Эльзе не пришло в голову известить ее о случившемся — ведь Татьяна теперь была далеко, перестав быть объектом ее интересов, а никаких указаний от Лили, естественно, не было. О гибели Маяковского Татьяна узнала, как и все, — из газет. 24 апреля она писала матери в Пензу: «Я совершенно убита. <…> Для меня это страшное потрясение». И тут же — в том же письме — фраза, от которой мороз по коже: «Вообще — это не страшно».

Мысль о случившемся, однако, не покидала ее. 2 мая того же года она снова писала матери: «Я ни одной минуты не думала, что я — причина. Косвенно — да, потому что все это, конечно, расшатало нервы, но не прямая, вообще не было единственной причины, а совокупность многих плюс болезнь». Болезнью она называла тягчайшее психическое расстройство.

Насчет совокупности многих причин она, разумеется, совершенно права: поиском какой-либо одной причины занимались или не слишком далекие люди, или те, кого наличие «совокупности» больше всего и пугало. Судя по всему, Татьяна гораздо лучше была осведомлена о том, что напоследок творилось в душе Маяковского, чем люди, знавшие его дольше и ближе. Даже если вполне откровенным он с нею и не был…

В том не было, пожалуй, вины ни более, ни менее близких. Им казалось, что с ними он беспредельно искренен и открыт. Им и в голову не могло прийти, какие мысли и чувства он от них прячет. Они оставались такими же, какими были и прежде. А он уже был совершенно другим.

Так же из газет узнала о свершившемся и Элли Джонс. Уж эта-то женщина, чье имя затерялось в блокноте покойного Маяковского, ни для кого интереса не представляла. Ни для «служб», ни для Лили.

Официальные советские власти вообще не отреагировали на гибель Маяковского. Отставной Бухарин, как и отставной Луначарский, публично заявившие о своей скорби, власть уже не представляли, а лубянские бонзы действовали на правах личных друзей, но не должностных лиц.

И все же кое-какой отзвук в самых высоких верхах эта трагедия получила. Нельзя же считать простым совпадением, что 18 апреля, на следующий день после потрясших Москву похорон, Сталин решил продемонстрировать монаршье расположение к художникам слова. Он позвонил гонимому Михаилу Булгакову (накануне участвовавшему, кстати, в похоронах Маяковского) и заверил его в своем покровительстве. Уже в мае Булгакову дали работу в Художественном театре, создав для него унизительный пост «режиссера-ассистента». Так или иначе гибель одного гения причудливым образом, хотя бы на время, спасла другого, никоим образом к нему не причастного и чуждого ему абсолютно.

Чуждого? Абсолютно? Это еще как сказать…

II

…И ПОСЛЕ

ЖЕНА ПОЛКОВОДЦА

Июль 1967. Переделкино. Фрагмент моей записи беседы Лили с македонским журналистом Георгием Василевски:

«Ничто не предвещало трагического конца. Володю очень любила молодежь, его ждали повсюду, его вечера проходили с огромным успехом. Любая газета, любой журнал считали за честь напечатать его новое стихотворение. Выходило собрание сочинений. «Баню» одни ругали, другие восхищались, но это нормально, он привык к дракам и даже к брани, в такой обстановке он только и чувствовал себя хорошо. Некоторые до сих пор считают, что в его гибели виноваты женщины. Эти люди просто не знают и не понимают Володю. Он был очень влюбчив и даже самую маленькую интрижку доводил до космических размеров. Он и в любви оставался поэтом, все видел через увеличительное стекло. С Татьяной Яковлевой уже давно было покончено, он понял, хотя и не сразу, что там нет никакого будущего, только тупик. А Нора Полонская — это вообще не серьезно, сколько было у него таких увлечений? Десятки! И они проходили, как только девочка во всем ему уступала, подчинялась его воле. С Норой произошла осечка. Она была замужем и прекрасно понимала, что никакой жизни с Володей у нее не будет. Нет, дело не в Норе. Володя страшно устал, он выдохся в непрерывной борьбе без отдыха, а тут еще грипп, который совершенно его измотал, я уехала — ему казалось, что некому за ним ухаживать, что он больной, несчастный и никому не нужный. Но разве я могла предвидеть эту болезнь, такую его усталость, такую ранимость? Ведь с него просто кожу рвали разные шавки со всех сторон. Стоило ему только слово сказать: «Оставайся!», и мы никуда бы не поехали, ни Ося, ни я. Он нас провожал на вокзале, был такой веселый…»

Июнь 1968. Париж. Запись моей беседы с Эльзой Триоле в ее доме на улице Варенн:

«Давайте посмотрим, какая фраза предшествует в предсмертном письме Володи перечислению состава его семьи? «Лиля — люби меня!» Почему? Потому что самое главное для него — это Лиля, самое главное — это его любовь к ней. Никто не мог ему ее заменить, и ничто не могло заставить его отказаться от Лили. Теперь смотрите: с кого начинается список членов семьи? Опять же с Лили, а не с матери, не с сестер и уж, конечно, не с Полонской. Она вставлена туда только из-за благородства Володи. Он же понимал, что, давайте говорить откровенно… Он же поссорил ее с мужем, разбил семью. Значит, был обязан о ней позаботиться. Оы считал, что это долг любого мужчины. И только поставил Нору в ужасное положение. Ни одна разумная женщина, даже влюбившись в него, не могла поддаваться этому чувству, если ей была дорога своя