Риф - Валерий Игоревич Былинский

ростом, в светло-зеленом пальто, с пушистыми распущенными волосами. Мне нравилась ее улыбка — чуть искривлена вправо и белые, слишком белые зубы.

Мы шли втроем, солнце слепило глаза. Я был старше их лет на десять.

Найдя кафе, мы устроились за столом. Девушка с улыбкой сидела изысканней — ровно, положив один локоть на стол, сведя колени и черные туфли вместе и приподняв подбородок, а ее подружка, сплетя поджатые под стул ноги, чаще улыбалась и мягко, как кошка, поводя головой вправо-влево, говорила, растягивая окончания слов, о завтрашнем празднике рок-н-ролла, о том, что в Аптекарских огородах открывается новый сад, и о грибах — когда принесли пиццу и ананасовый сок — о том, что она обожает такую вкуснятину как лесные грибы.

— А пиво вы любите? — вдруг нелепо спросил я.

— А как вас зовут? — спросила девушка в зеленом пальто, мы рассмеялись и узнали наши имена.

Конечно, если бы не начались мои серьезные разногласия с женой, я бы не позвонил ей. Конечно, нет.

Ее звали Лена.

В Севастополе, отдыхая летом с семьей еще задолго до встречи с Леной, я наблюдал за ползающими по дну аквариума моллюсками и раковинами. Как же гениален этот небольшой свиток природы, этот маленький, незаметный среди огромных рыб, бог! Всматриваясь в такое совершенство форм, можно ощутить страх — человека ведь часто убивают именно красивые лесные или морские существа. Думая о Лене, я не мог представить себе ее всю, выйти за пределы ее молодости. Слепящий блеск ее образа, невозможность изъяна всего ее тела — вот что было главным, что двинуло последний год ее возраста к моему. И уже тогда, хоть и почувствовав тревогу, я сразу поверил в этот новый, похожий на ползущую совершенную улитку, смысл.

Смотря из окна сегодняшнего дня, понимая иллюзию вечности ее красоты, я с печальной улыбкой констатирую, что все равно бы, наверное, сделал тот шаг.

В один из дождливых майских дней я лежал на диване в квартире, откуда уже съехала жена, курил и небрежно удивлялся, как забывчив бывает мужчина — от него уходит жена, а ему нет дела до того, сколько лет они прожили вместе, и как все эти годы им было хорошо.

Уход жены был ожидаем. Потому что, живя рядом с ней, я ушел раньше, быстрее. А она… Сначала я ощущал сильное, двойное желание жить.

Но позже, почти ежедневно встречаясь с Леной, я стал безмятежно уставать — нельзя ведь лечь спать и проснуться дважды.

Однажды я предложил ей пойти со мной в музей, Пушкинский.

Она согласилась — вернее не согласиться она не могла: что бы я ни выдумывал, Лена, не задумываясь, кивала головой, словно все дело ее жизни теперь заключалось в том, чтобы дойти до меня, — в то время как я стоял.

В музее я повел Лену через все залы к моим любимым художникам — Ван-Гогу, Гогену, Матиссу, и она покорно как ребенок, держась за руку, шла за мной, даже не оглядываясь, — а ведь раньше она не бывала здесь никогда. Она не видела картин большинства художников, только слышала о них. Как улитка в раковине, она не представляла, что что-то существует на свете помимо нее.

Я понимал, что ослеплен, что, может быть, мы зря так идем — она быстро, я медленно — навстречу друг другу. Я думал: человек не перейдет границу красоты, он несовершенен. Женщина — может быть.

И вновь, смотря на нее, я видел ее лишь частями. Меня слепили ее руки, лицо, походка, полусжатые пальцы, поворот головы. Вдруг она споткнулась, присела, дернув сведенными коленями вправо, и я, удержав ее за влажную руку, наклонился к волосам, коснулся мочки уха и услышал: «Я люблю тебя…» «И я…» — шепнул я. Покраснев, горячая, она целовала меня посредине паркетного зала, в двух шагах от розового периода Пикассо, оставив позади «Красные виноградники» Ван-Гога — оказывается, мы шли наоборот.

Нам стало тревожно. Когда ты влюблен, сверху ведь сразу начинает сиять вечное солнце, а снизу открывается страшная бездна. Путь к совершенству, освещаемый лишь на миг дней, месяцев, лет. Кто прошел его до конца?

Совершенные произведения искусства часто приводят в трепет. Классическая музыка лет до семи наполняла меня гулкой тревогой. Друзья жены, семья с тремя детьми, любили ставить своим грудным малышам пластинки Баха. «Говорят, именно с раннего возраста формируется эстетический вкус!» — утверждали они. Может ребенок поймет, когда вырастет, но я бы не выдержал. Позже я понял, что следует бояться другого: явись совершенство к нам сейчас, мир сошел бы с ума от ужаса. Но не от того ужаса, который внушают бесконечность и смерть, а от того, что теперь совершенство нужно будет исполнять ежедневно.

Хорошо, что нельзя сочинить до конца.

А сегодня, глядя в залитое солнцем окно, где мы шли с ней обнявшись, я понимаю, что можно. Мы оба с ней, тогда и сейчас, оказались не сочиненными до конца.

Герои большой сочиняемой книги. В той главе мы просто казались себе улитками. А сейчас…

Лена оказалась несовершенна. Конечно, я догадывался об этом. И ей оказалось не шестнадцать, а восемнадцать. И она училась не в школе, а в институте: первый курс. Вскоре, что бы я ни выдумывал, она уж не кивала бездумно мне головой. В конце концов, дошло до того, что теперь все дело моей жизни заключалось в том, чтобы дойти до нее — в то время как она неподобающе сильно стояла на месте.

А потом она стала уходить. Куда-то в другую, иную, несуществующую в физике сторону.

Конечно, если бы… что-то… не помню сейчас, а вернее не хочу вспоминать! — мы бы не разошлись с Леной два года спустя. У нее теперь дочка — совсем не моя. У меня теперь сын — совсем не ее.

Встретившись однажды сколько-то там лет спустя, мы оба искренне улыбнулись. Но не сразу почувствовали, не сразу признались себе, что говорить более получаса нам не о чем.

А с первой женой до самого ее ухода, — было. Только я с ней не виделся после, и даже не знаю, жива ли она.

Ир, ты жива?

Бывает, что и с собой говорить нелегко, ведь так? А вам?

Так вот бывает, улитки. У нас, и у вас, и у тех, что еще ползают вокруг, не зная, что мир и без них совершенен. У всех нас бывает.

Весна не кончалась в тот год. Она длилась и длилась. Вода текла, и солнце в ней отражалось.