Русский рай - Олег Васильевич Слободчиков

введут… – Его ведь и сюда с корабля не пустил бы полушвед, – опять мотнул головой в сторону сидящего рядом Баранова, – кабы мы, старовояжные, не поднялись. Гага хоть и боится его бегства в Калифорнию, но, опасаясь бунта, смирился. Я-то ладно, я здесь остаюсь по указу, а на тех, кто идет в Питер, он еще отыграется.

– Уже в июне в Ново-Архангельске было тяжкое положение с продовольствием и это после нескольких лет сытости. Что будет дальше – не знаю! – Будто не услышав сказанного Прохором, продолжал рассуждать Баранов. – Впрочем, не Гагемейстер виноват, он всего лишь бездумно исполнил приказы директоров.

– Дело наше, общее! – Осушив очередную чарку, вскрикнул Прохор, пристально глядя на молчавших друзей. – Мы начинали, воевали, строили, а теперь хоть бросай все и беги, куда глаза глядят.

Баранов молчал, опустив круглую гладкую голову, уже не говорил высоких слов, как в былые времена, не обнадеживал новым делом.

– А знаете, как его провожала Ситха? – с веселой злостью вскрикнул Прохор. – Офицерня чуть в штаны не наложила от страха. Собрались все промышленные, приплыл тойон Катлеян со своими колошами. Да только намекни Бырыма, мы бы их всех разнесли, но он стал прощаться… Поверите? Жена, дочки простились без слез, а Катлеян рыдал, говорил: «Ты пил воду из Ситхинской реки, ты не можешь уйти!» Мы-то, старые, понимаем, – живым не может уйти, иначе обрушится гора святого Лазаря и небо упадет на остров. А Бырыма ему на ухо, как я догадываюсь: «Хотел ошкурить мою башку? – Содрал с головы парик и сунул Катлеяну. А тот все равно плачет, что все не так, как заведено на Ситхе. Тогда Бырыма подарил ему свою кольчугу, а тойон все равно рыдает: «Ты пил воду из нашей реки, ты должен умереть здесь!» Андреич и давай подстрекать: «Я, – говорит, – сейчас пойду к трапу, а ты ножичком-то пырни или фузею у кого отними и стрельни!» А Катлеян, ну заливаться пуще прежнего: ему же надо убить геройски, а не исподтишка, а то ведь сородичи засмеют. И не убить никак нельзя, много лет ждал... Так и простились. Мы плачем, они плачут, и никто не понимает, зачем и ради чего столько крови пролито.

Попойка продолжалась весь день. У одних это были разговоры и воспоминания, у других песни и пляски. Старовояжные пели сочиненную Барановым песню, правда, такими голосами, будто отпевали покойника:

«Ум российский промыслы затеял…

Нам не важны чины и богатства

Только нужно согласное братство,

А как мы работ а ли, тем, как хлопотали, ум патриота уважит потом.»

На закате дня с брига дали залп, призывая высаженных на берег.

– Что так рано? Всего один день? – возмутились друзья бывшего правителя.

– Капитан боится упустить попутный ветер, – Баранов решительно поднялся, простился с друзьями, со знакомыми тойонами и партовщиками, испросил у всех прощения, надел шляпу и сел в шлюпку. Матросы налегали на весла, провожавшие, щурясь на заходившее за море солнце, махали руками. Наполовину опустился в море солнечный диск, пролитой кровью окрасилась вода, шлюпка, равномерно поднимая и опуская весла, удалялась в полыхающее море как птица-феникс в ей же раздутое пламя.

– И удумали же плыть в Кронштадт через три океана по солнцу, – глядя вслед, бормотал Прохор. – Встреч солнца летишь, как по льду, посолонь – что против бури. Я знаю, я всяко ездил и хаживал.

– Какой-то уж очень красивый был?! – со вздохом сказал Сысой, глядя в след удалявшейся шлюпке, а про себя подумал: «Как Фекла и Ульяна в кончине», перекрестился и поплевал через плечо.

– Не свидимся больше! – всхлипнул Кусков и смахнул с глаз слезы. – А с ним ушла вся жизнь. Наверное, пора и мне готовиться...

Пропал из виду бриг. Опустилось за море солнце. Еще некоторое время розовел закат. Заря тёмная, вечерняя взяла иглу булатную с блюда серебряного, вдела в нее нитку шёлковую, рудо-желтую, стала зашивать кровавую небесную рану и затянулась она сумерками. Но остались раскрытыми раны в душах старовояжных стрелков. Оставшись наедине с Сысоем, Кусков сказал, не отрывая глаз от сумеречного горизонта:

– Получил наказ, настрого молчать о найденном золоте!

– А мыть? – удивился Сысой. – Глядишь, и оправдали бы содержание крепости. Неужели им не нужно золото?

– Про это ничего не сказано, значит, не нужно. – Глаза Кускова пыхнули былой яростью и погасли: – Что у них на уме – нам не понять.

– Да что у них может быть на уме кроме денег? – приглушенно вскрикнул Сысой. – А деньги – золото, золото – деньги!

Через две недели после Николы, дождливым, сырым деньком в бухту Росса вошла кожаная байдара, в ней прибыли в форт Банземан и Хлебников. В Ново-Архангельске был голод. Яновский, которого Гагемейстер оставил вместо себя, отправил «Ильмену» под началом Банземана в Сан-Франциско за хлебом, но штормовой ветер выбросил судно на мель у мыса Барро-де-Арена. Команда спаслась и ждала помощи от Росса. От Банземана и Хлебникова служащие форта узнали, что кроме голода на Ситхе так обострились отношения с колошами, что Яновский предлагает оставить Ново-Архангельск и перенести главную контору на Кадьяк. От нового правителя Кускову так же была передана письменная просьба задержаться в Калифорнии на год.

– А где нынче Тимоха Тараканов? – стал выспрашивать Банземана Сысой. – Его же «Ильменна» должна была подобрать?

Мореход пожимал плечами и невнятно отвечал:

– По слухам, на Сандвичевых островах была революция, американские капитаны изменили Компании, Водсворд – сбежал. «Ильмену» с донесениями пригнали на Ситху Джон Юнг и Антипатр. По их словам Тараканов со своей партией на полузатопленном «Кадьяке» пошел для ремонта в Гонолулу. – Большего Банземан не хотел говорить, или не знал. Он смущался измены американских капитанов, нанятых на службу Компании.

Не смотря на удаленность мыса от Росса, Кусков отправил туда отряд на помощь терпящим бедствие. Снять «Ильмену» с мели не удалось, но груз и люди были спасены. На байдарах и малых судах все было вывезено в Росс, а бриг пришлось сжечь.

– Ну что, Христа просфорчик! – подтрунивал Сысой над Христофором Банземаном, вернувшимся в Росс. – Была твоя женка, стала моя. Хочешь вернуть – бери с приплодом!

Прусак смущенно посмеивался, поглядывая на бывшую женку. Она ходила с важным видом, выпячивая живот и задирая нос, гордясь тем, что стала настоящей женщиной: ничего, что