AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого - Дмитрий Миропольский

Оказалось, у Николая Петровича прекрасная память — наверняка подкреплённая расхожей чиновничьей привычкой записывать чужие прегрешения. Некоторые из них камергер тут же назвал, и пьянство лейтенанта Ратманова в этом перечне значилось лишь одной из множества претензий к участникам похода. Насчёт покупки кораблей Лисянским и сообщничестве Крузештерна сказано не было — Резанов ещё держал себя в руках, зато с особым удовольствием он обрушился на главного своего неприятеля.

— Гвардии поручик Толстой проник на корабль обманом, — говорил Николай Петрович, пылая щеками и кривя тонкие губы, — растлил карточной игрой наших молодых спутников, устраивал в дороге международные скандалы, а в конце концов явил себя злодеем и бунтовщиком, покусившись на мою жизнь. Думается, на суде под присягой ни вы, ваше сиятельство, — он свысока кивнул угрюмо молчавшему Фёдору Ивановичу, — ни любой из господ офицеров не станете отрицать, что в мой адрес прозвучали угрозы убийством, за которыми последовал вызов на дуэль в нарушение строжайшего запрета. Надеюсь также, что суд полной мерой воздаст виновному за всё. Я удаляюсь, господа, — подвёл итог Резанов, — и впредь не скажу ни слова ни с одним из вас до прибытия в канцелярию правителя Камчатской области генерала Кошелева. Отныне то, что вы желали бы мне сообщить, потрудитесь излагать на бумаге, и только на бумаге. В свою очередь я стану писать вам то, что сочту нужным. Честь имею, господа!

Мстительные планы Николая Петровича грозили оборвать кругосветное путешествие. Ворон ворону глаз не выклюет — можно было не сомневаться, что камчатский генерал примет сторону камергера скорее, чем станет слушать моряков.

Тем же вечером помрачневший Крузенштерн отдал приказ о разделении кораблей.

«Надежде» надлежало по-прежнему держать курс в Камчатку и, если судьбе будет угодно, дальше в Японию, а «Нева» отправлялась прямиком в Русскую Америку — на острова Кадьяк и Ситка.

— Я не могу приказывать вашему сиятельству, — сказал капитан Фёдору Ивановичу наедине, — поэтому лишь прошу, чтобы вы перешли на корабль капитана Лисянского. В Камчатке стараниями Резанова вас наверняка ожидают неправый суд и тюрьма. Петербург далеко, ваши влиятельные родственники тоже, и за решёткой сможете вы пробыть весьма долго. Стоило ли в таком случае бежать из столицы, чтобы сидеть под стражей на другом конце страны?.. Вспомните, что вас называют Американцем, что вы гвардии офицер и прирождённый воин! Самое время сейчас оказаться в Америке и взять под защиту тамошние российские поселения. Словом, выбирайте, ваше сиятельство, где вам быть: в тюрьме или на войне.

Граф задумался крепко. Лежал на постели в каюте и думал, думал, думал… Переход с одного корабля на другой выглядел бегством, а бегать от противника Фёдор Иванович не привык. Однако прав был Крузенштерн: появиться в Камчатке — всё равно что самому положить голову на плаху. Ни смысла, ни мало-мальского геройства в этом нет, одна сплошная глупость. Год назад граф уже оказывался перед подобным выбором и вместо петербургской тюрьмы выбрал кругосветное плавание; теперь вместо камчатской тюрьмы мог выбрать войну.

С образков на переборке за Фёдором Ивановичем наблюдали Спиридон и Пашенька. Под их взглядами граф решил не доставлять радости Резанову, сдавшись на его милость. Место Американца — в Америке, и если суждено ему погибнуть, то смерть он встретит в бою с оружием в руках, а не заеденный вшами на нарах Верхнекамчатского острога!

Пока Фёдор Иванович размышлял, моряки готовились к расставанию, чтобы уже не встречаться до самого возвращения в Петербург. С «Надежды» на «Неву» перегружали товары Американской Компании, которые надо было доставить поселенцам как можно скорее.

Крузенштерн обмолвился про войну не для красного словца: на российские поселения в Америке то и дело обрушивались индейцы — команде «Невы» наверняка предстояло участвовать в сражениях. Для усиления огневой мощи Лисянскому были переданы несколько пушек, снятых с «Надежды». В этих обстоятельствах артиллерийские навыки гвардии поручика Толстого в самом деле пригодились бы не меньше мастерства удалого рубаки.

К ночи Фёдор Иванович вызвал на приватный разговор лейтенанта Ратманова.

— Я перехожу на «Неву», и вполне возможно, что мы больше никогда не увидимся, — сказал он. — Прошу вас не держать на меня зла за прошлое. Вы сразу видели в Резанове угрозу нашему походу и посольству, я же по наивности полагал его человеком достойным. Никому другому теперь не могу я рассказать того, что стало мне известно…

Граф поведал лейтенанту о подслушанном разговоре камергера с британцем, об истинной природе своей мнимой болезни и причинах, по которым хотел убить Резанова. Теперь надо было приглядывать за Николаем Петровичем так же, как сам он следил за своими спутниками. Фёдор Иванович полагал, что со временем перечень поступков Резанова красноречивее любых слов откроет его истинное лицо.

— Обещаю вашему сиятельству с него глаз не спускать, — сказал потрясённый Ратманов. — И также прошу принять мои самые искренние извинения.

Мужчины расстались друзьями, а на следующий день Фёдора Ивановича со всем скарбом увезли с «Надежды». Он занял место в шлюпке, и когда гребцы стали дружно работать вёслами, старшина-офицер протянул ему сложенный лист бумаги со словами:

— Его превосходительство велели передать, как отойдём.

Вряд ли Резанов желал в точности соблюсти своё обещание — не разговаривать ни с кем из офицеров и общаться только в письмах. Скорее, он избегнул встречи с Фёдором Ивановичем, убоясь его гнева. Каллиграфическим почерком чиновника, который провёл всю жизнь в канцеляриях, камергер вывел на листе несколько фраз. Пока граф читал, в ушах его раздавался холодный неторопливый голос Николая Петровича:

— Спешу донести до сведения вашего сиятельства, что во время стоянки в Англии мною получено донесение относительно судьбы небезызвестной вам особы египтянского племени. Будучи оставленной на произвол судьбы, она сделалась безутешна и вскорости умерла нехорошею смертью. Смею надеяться, сия скорбная весть не омрачит вашего дальнейшего благополучия…

По утренней овагигской жаре Фёдора Ивановича словно ледяной волной окатило. Пашеньки больше нет, а Резанов почти год знал об этом — и молчал, и приберёг подлый удар на прощание?!

Граф поднялся, отшвырнув скомканное письмо в воду. Шлюпку с «Надеждой» разделяли уже больше полусотни саженей, но на юте был хорошо виден камергер, который наблюдал за отплывающими в зрительную трубу и наверняка интересовался судьбой своего послания. Фёдор Иванович встал так, как становятся дуэлянты, — правым плечом вперёд, левая рука за спиной, правая согнута и прижата локтем к боку, кулак у плеча, указательный и средний пальцы выпрямлены и обращены вверх, словно ствол пистолета. Граф медленно разогнул правую руку: теперь пальцы смотрели точно в Резанова.

Матросы продолжали взмахивать вёслами. Шлюпка уходила всё дальше; на колыхавшейся изумрудной воде между нею и кораблём белел брошенный лист с расплывшимися чернильными строками, а Фёдор Иванович так и стоял, держа камергера на прицеле.