Эхолетие - Андрей Сеченых

Зашаркали приближающиеся шаги, и в комнату, с самоваром в руках, вошел дворник, поставил его на стол, зажег лампочку в абажуре и задернул белые занавески, закрывавшие нижнюю половину окна. Старик умылся и немного посвежел, хотя спутанная седая борода, начинавшаяся практически от нижних век, и такие же серые волосы тут же компенсировали свежесть ветхостью.

– Мда…, дед, скажи, тут что «Мосфильм» снимает кино? – Лёшка еще раз окинул комнату взглядом. – У меня такое ощущение, что если открыть дверь, то за ней будет стоять красноармеец в буденовке и с винтовкой Мосина в руках. Кто тут живет? – Он глянул на самовар и иронично кинул: – Агрегат на углях?

Дворник спокойно пропустил шутку мимо ушей и терпеливо объяснил:

– Никакие фильмы здесь не снимаются. Я здесь живу. Просто бобылем живу и покупать обстановки мне не для кого. А этого вполне на мой век хватит. Самовар, кстати, электрический, – он продемонстрировал штепсель, – вы, надеюсь, знаете, что такое электричество? – он усмехнулся и нагнулся под стол в поисках розетки.

Лёшка состроил выразительную гримасу Полю, сидевшему за столом: «Я ж говорил, дед еще тот фрукт».

– А книги кто читает?

– Родственника книги, – донеслось из под стола, – он умер, а книги остались. Так и стоят с тех пор, – сначала появилась голова дворника, потом рука оперлась на столешню и вытянула всё туловище. Он встал, покряхтел и вышел на кухню. Когда он вернулся, то в руках его были три стакана в стальных подстаканниках, заварной чайник и пачка печенья.

– Ну вот, чем богаты… – сильные руки ловко расставили посуду на столе, и он присел на свободный стул. И тут же обратился к Лёшке: – Если не трудно, возьмите табурет на кухне.

– Всё в порядке, я пока постою.

Дед безразлично кивнул головой, сел прямо и сложил руки на коленях. Под зеленым абажуром Лёшка впервые мог рассмотреть его лицо, совершенно обычное для старика, с красным покрывалом кровеносных сосудов на щеках и кустистыми жесткими бровями. Грубые роговые очки с треснутой дужкой плотно сидели на немного горбатом носу. На вид ему можно было дать лет под девяносто, правда, сбивали с толку глаза – серые, подвижные и очень цепкие. Дворник был среднего роста, но всё же сутулился, что было типично в основном для высокорослых людей. Мозолистые, огрубевшие руки носили красноватый оттенок, но ногти на удивление были достаточно ровно подстрижены. Дед сжал кулаки, и крупные вены мгновенно оплели их синими канатами от пальцев до локтей.

– Забыл представиться, – откашлялся дед. – Игнатьев Михаил Сергеевич. По-простому дед Михаил, ну, по крайней мере, так меня все зовут. Задавайте ваши вопросы.

Поль посмотрел на друга, открыл тетрадь, достал шариковую ручку и начал первым:

– Михаил Сергеевич, нас интересует период с тридцатого по сороковой год. Но для начала расскажите о себе. Мы, французы, считаем, что история это прежде всего и есть люди.

Дворник провел рукой по бороде и грустно усмехнулся:

– Моя жизнь вам будет совсем не интересна. Это не та история, которую вы ищите. Родился я в пятом году здесь, в Лисецке, в этой вот квартире. Отец погиб в гражданскую, мать пережила его всего на десять лет. Я заболел туберкулезом и тоже должен был их догнать, но почти сразу перед войной меня забрал в Ленинград двоюродный брат отца, и я жил у него. Потом война, блокада, дядя погиб на фронте, я неожиданно выздоровел и вернулся в Лисецк. Вот с тех пор так и живу здесь. Видимо и помру здесь. Жениться не успел, кому туберкулезник нужен? Детей не завел. Вот, собственно, и вся история. Я вас предупреждал, скучновато получится, писать не о чем.

– Угу, – Лёшка делал вид, что старательно строчит в блокноте, присев на подоконник, – а как звали дядю?

– Какого дядю? – не понял старик.

– Ну как, какого, из Ленинграда который.

– А моего-то… – старик на секунду задумался, – так же звали. Михаилом, как и меня.

– А фамилия была у него?

– Зачем она вам?

– Ну как, зачем, мы же очерк пишем. Нужны факты, имена, фамилии.

– А… ясно… Попов его фамилия была.

Лёшка старательно записал фамилию в блокнот и тут же кинул новый вопрос:

– Дед Михаил, а ты, кроме дворника, еще кем-то работал? Судя по разговору, было же образование за спиной?

Старик чуть качнул лохматой головой:

– Да какое там образование… Я на рабфаке учился… ну хотя да, по вашему, это почти высшее образование было, – согласился дед, – а днем я на заводе работал, делопроизводителем… письмами занимался, справки выдавал, одним словом… там одни грамотные люди были, вот где настоящее образование и получил. Потом туберкулез… ну и всё, пожалуй.

– Значит, родных никого?

Игнатьев отрицательно покачал головой.

– Ну а друзья-то остались? – Лёшка никак не мог угомониться.

Дед еще раз качнул головой в том же направлении. Поль уловил паузу и обратился с новым вопросом:

– Михаил Сергеевич, а расскажите нам про ваших соседей, с кем вы жили в тридцатые годы.

– Да я их толком и не помню уже. Надо мной Северцевы жили, он учитель, преподавал в школе, она домохозяйкой была. Справа – Вороновы, слева Самсоновы… перед войной еще жили. Когда дома разбомбило, никого больше здесь не осталось. Кто на фронте, кто здесь умер, кого сослали. Одна Вышковская осталась после войны… они из бывших значились, из дворян. Мужа еще в тридцатые репрессировали, он там и умер, а она еще после войны пожила лет пять и всё… А все нынешние соседи заселились сюда после сорок пятого… беженцы иногородние, наши лисецкие, которые после бомбежек… ну вот так… Так что я здесь самый древний, – грустно улыбнулся старик, – Я вот загадал – когда дом снесут, то и мне на погост надо будет собираться.

– Я в прошлый раз про Моряка спрашивал. Старик, не мог ты его не знать, – Лёшка хитро прищурился, – расскажи, обещаю, печатать не будем, просто любопытно.

Тяжелый взгляд хозяина дома, поддерживаемый плотной сетью морщин, не мигая, уставился на Самойлова. Атмосфера в комнатке загустела, казалось, еще секунда – и старик пошлет студента по матери, но линия бровей размягчилась, и Игнатьев ответил просто:

– Не знаю, моряк он или мичман был, а звали его Мишка Шестаков. Давно, еще в детстве, пацанами играли во дворе. Да и неплохим парнем он был. Потом, правда, понесло его по наклонной, дружки – водочка… срок схлопотал немаленький, отсидел лет десять, вернулся… после войны умер или погиб, не знаю. Поговаривали, что убили его… но точно не скажу, да и не общались мы с ним с детства еще. Уголовник и делопроизводитель вместе… как вы себе это представляете? А почему именно Моряк? Зачем он вам?

Самовар закипел. Игнатьев открыл желтоватую упаковку цейлонского напитка и насыпал несколько ложек в заварной чайник, немного его наклонил и повернув круглый вентиль на самоваре. Кипяток начал весело наполнять пузатый сосуд.