Мы - Дэвид Николс

Завтра. А это значит, уже сегодня, сегодня утром в Сиене. Часы показывали восемь минут пятого. С брюками в обнимку и проклятыми кроссовками в руках я на цыпочках прокрался к двери.

Дорогая Фрея,

по-моему, исчезнуть не попрощавшись называется «уйти по-английски». Интересно, знакома ли Вам эта идиома? Все остальные Вы знаете. Наверняка мой поспешный уход может показаться излишне театральным и, возможно, не слишком учтивым, но я искренне надеюсь, что Вы не в обиде. Вы спали так крепко, что грех было нарушать Ваш мирный сон. Причина моего поспешного исчезновения — «горячий след», на языке детективов, в деле моего сына, и теперь мне надо успеть до ланча пересечь всю Италию. Одному Богу известно, поспею ли я вовремя, или же мои старания окажутся втуне, но я просто обязан попытаться. Не сомневаюсь, что Вы, как мать, меня поймете.

Вторая причина, по которой я не стал Вас будить, — моя неспособность найти подходящие слова, в связи с чем я решил, что будет гораздо удобнее, невзирая на ранний час, изложить свои мысли на бумаге. Я долго думал, стоит ли оставлять адрес и номер телефона, но какой в этом смысл? Должен признаться, что я получил колоссальное удовольствие от нашего вчерашнего разговора, который так или иначе напомнил мне о цели моего приезда в Венецию, а также о моих обязательствах и обещаниях.

И хотя нам с Вами вряд ли суждено встретиться вновь, это ни в коей мере не умаляет тех теплых чувств, что я к Вам испытываю, или моей благодарности Вам. Вы на редкость интересная, интеллектуальная и отзывчивая женщина, с потрясающим словарным запасом. И хотя я не верю в рок или судьбу, не могу не признать, что мне чрезвычайно повезло повстречать Вас на своем жизненном пути в переломный для меня момент. Вы прекрасный компаньон и, кроме того, смею заметить, весьма привлекательная женщина, несмотря на статус бабушки. В глубине души мне очень хотелось бы поехать вместе с Вами и во Флоренцию, и в Рим, и в Неаполь, однако, как ни прискорбно, этому не суждено сбыться.

Я желаю Вам получить удовольствие от оставшейся части путешествия и, заглядывая в будущее, уверен, что Вы рано или поздно обретете свое счастье, одна или с кем-то еще, и продолжите наслаждаться общением со своими прекрасными детьми и внуками. А я, со своей стороны, навечно сохраню в памяти тот день, что мы провели вместе, вспоминая о Вас с признательностью и любовью, хотя, боюсь, и с некоторым сожалением.

С наилучшими пожеланиями,

Дуглас Петерсен.

Рассвет застал город опустевшим. Я трусил по притихшим улицам и площадям, не встречая ни единой живой души вплоть до Страда-Нова, по которой ковыляли офисные уборщики, служащие отелей и официанты из утренней смены, понуро опустив голову, безразличные к розовеющему небу и окружающей красоте.

Я сел на первый утренний поезд до Флоренции буквально за три минуты до отправления, с двумя стаканчиками двойного эспрессо в руках; без кофе мне просто было бы не выдержать путешествия, как, впрочем, и без чего-то мучного и жирного, а именно чипсов. Я вытер руки моментально размокшей тонюсенькой салфеткой и зажмурился от неожиданно яркого света, а поезд тем временем осторожно пробирался по насыпи, пуповиной соединяющей Венецию с Большой землей. Слева поразительная картина: машины.

Окраины Венеции на Большой земле выглядели неприглядно и довольно уныло, а поскольку смотреть там было особо не на что, я поставил будильник на два часа вперед и закрыл глаза в надежде немного соснуть. Но меня подвели два двойных эспрессо, и я поймал себя на том, что непрерывно прокручиваю в голове слова из письма к Фрее. Сейчас она, должно быть, уже проснулась, нашла мою записку под дверью, прочла ее и теперь испытывает… что? Смущение? Раскаяние? Раздражение? А может, ее забавляет моя наивная интерпретация произошедшего? Интересно, положит ли она мое письмо в свой путеводитель с понимающей, сухой улыбкой или же аккуратно разорвет пополам? Возможно, после того, что между нами было, мне все-таки следовало попрощаться с ней лично. И эта мысль меня терзала.

И если я не знал, где сейчас Алби, то маршрут Фреи знал наверняка. Через два часа она будет сидеть в том же поезде, созерцая из окна чахлые пригородные сады, промышленные зоны и типичные офисные кварталы и, так же как и я, сожалея о второй бутылке вина; и вообще, я мог бы спокойно подождать ее на вокзале во Флоренции, возможно со скромным букетом цветов. Мы смогли бы переброситься парой слов, обменяться адресами электронной почты — «давайте поддерживать связь, просто как добрые друзья», — ну а потом я вполне мог бы успеть к полудню добраться до Сиены.

Или, еще более фантастический вариант, я мог бы бросить расследование и остаться с ней, пока не закончится наш роман. Выбросить телефон из окна поезда прямо в лагуну, предоставить Алби самому решать свою судьбу, развязать руки жене. Разве Конни не всегда действовала чисто импульсивно, в порыве страсти? И разве я не заслужил права, после всех этих лет верности супружескому долгу, на последний порыв страсти, пусть спонтанный и эгоистичный?

Однако вся загвоздка в стремлении жить сегодняшним днем состоит том, что этот день когда-нибудь да кончается. Импульсивность и спонтанность — явление преходящее, а вот ответственность, обязанность платить долги и выполнять свои обещания — это навсегда. Я потерял из виду людей, что были мне небезразличны, и теперь главное было спасти сына и вернуть жену, то есть решить задачу первостепенной важности.

Итак, я решил забыть о Фрее Кристенсен и продолжить свое путешествие.

Ричард внезапно увидел отца молодым человеком, полным честолюбивых планов на своего сына, и неожиданно задумался, качал ли тот хоть когда-нибудь сына на колене, торопился ли ради этого вернуться с работы домой, испытывал ли яростное желание его защитить.

Никогда еще Ричард не был столь одержим идеей, и ему почему-то было неловко.

Элизабет Тейлор. Душа доброты

Тридцать шесть минут. Ровно столько времени я позволил себе потратить на жемчужину Ренессанса, чтобы вовремя успеть в Сиену. Да чего уж там говорить, действительно смелое предприятие, но и отличное развлечение тоже, прекрасный шанс избавиться от воспоминаний о Венеции и предыдущей ночи. И вот я, бодро выпрыгнув из поезда, оставил сумку в deposito babagli[54]— кусочек Италии, название которого, если честно, несколько лакировало действительность. Я включил таймер своего мобильного, стремительно прошел на привокзальную площадь, окутанную бензиновой дымкой, миновал убогие лавки для туристов и закусочные, сомнительные хостелы, бесчисленные аптеки и пункты обмена валюты. Интересно, подумал я, а кому нужны пункты обмена валюты в эпоху международных пластиковых карт? Ну да бог с ними, ведь вдали я увидел кусочек стены знаменитого Дуомо, который даже на расстоянии поражал воображение своими масштабами и затейливой архитектурой, но времени оставалось мало, катастрофически мало. Прошло уже восемь минут, поэтому, периодически заглядывая в информационную карту для туристов, я двинулся направо, мимо магазинчиков, торгующих телефонами, и раскинутых под изящными арками прилавков с дешевыми кожаными изделиями, зигзагами вышел на величественную площадь — площадь Синьории, как сказано в карте, — где возвышалась крепость с зубчатыми стенами типа тех, что дети вырезают из картонной коробки; по правую руку, подобно фигурам в безумной шахматной партии, расположилась целая группа гигантских статуй; боги, львы и драконы; воины с поднятыми мячами и отрубленными головами; какой-то голый солдат, экстравагантно умирающий в объятиях своего товарища; вопиющие женщины; обнаженный психопатический мужчина с дубиной, насмерть забивающий кентавра; ну и наконец, микеланджеловский Давид, с легким отвращением наблюдающий за всем этим разгулом насилия. Прошло пятнадцать минут, мой путеводитель сообщил мне, что это всего лишь копия, и я, тотчас же отметив для себя некую диспропорцию размера рук, прошел дальше, к галерее Уффици. Еще не было и десяти утра, а под колоннадой уже растянулась огромная очередь людей, обмахивающихся картами из отеля, перед ними, под мраморными изображениями Джотто, Донателло и Пизано, на ящиках красовались живые скульптуры — почему-то статуя Свободы и египетский фараон. А затем появилась женщина в розовом трико и белокуром парике, она балансировала на раковине из папье-маше для увеселения публики, тогда как в элегантных галереях над головой призывно звали к себе непреходящие вещи, что висели рядом с картинами Уччелло, Караваджо и да Винчи, а именно знаменитая «Венера Урбинская» кисти Тициана и три — три! — автопортрета Рембрандта. Конни в бытность студенткой уже бывала в галерее Уффици и постоянно твердила о горячем желании приехать сюда еще раз; жемчужина, говорила она, холодная и прекрасная, поэтому я, как бывалый турист, заказал билеты заранее, причем сразу на четыре дня подряд, и вот сейчас, грешным делом, подумал — таймер тем временем натикал девятнадцать минут, — что, если воссоединение с Алби пройдет гладко, мы еще сумеем воспользоваться нашим заказом! Не исключено, что мы с сыном сможем поездить по горным деревушкам Тосканы, а затем именно здесь устроить свидание с Конни. «Это, скорее, можно назвать „очередь у Ффици“», — небрежно бросил бы я, проходя мимо менее смекалистых, менее дальновидных туристов. «Папа, твоя идея заказать билеты заранее просто блеск!» — заметил бы Алби, а Конни, стоя перед «Весной» Боттичелли, взяв меня за руку, прошептала бы: «Спасибо, Дуглас», и тогда все мои старания и хлопоты были бы сторицей вознаграждены. Ладно, хватит предаваться пустым мечтаниям — прошло уже двадцать минут. Я ринулся к реке, надеясь хоть одним глазком взглянуть на Понте Веккьо, но зазвенел таймер: следовательно, через четырнадцать минут я должен быть на вокзале; таким образом, на данный момент я успел обозреть лишь очередь в галерею Уффици, кусочек стены великолепного Дуомо, поддельного Давида и живую статую Венеры. Флоренция, осмотренная за двадцать две минуты, — это как сувенирный магнит с Боттичелли в дамской сумочке из дубленой кожи, ну ничего, мы еще вернемся сюда всей семьей. Я повернул назад, и уже через двадцать девять минут вдалеке показалась станция. Запыхавшийся, измученный бессонной ночью, насквозь пропотевший, я решил больше никогда не мешать крепкий кофе с алкоголем, а еще постараться отдохнуть в поезде до Сиены, и вот в 10:10, то есть за три минуты до отправления поезда, крайне довольный собой, я сидел на своем месте. Я прислушался к объявлениям по громкой связи. Монтелупо-Капрая, Эмполи, Кастельфьорентино, Сан-Джиминьяно; даже названия на слух выглядели живописно. Я буду в Сиене в 11:38 — в то самое время, когда Алби еще только встает с постели. Прикрыв глаза, я как можно дальше откинул спинку сиденья — вот они, прелести европейского подвижного состава! — и стал смотреть на исчезающие за окном пригороды Флоренции, чувствуя, как тяжелеют веки, а затем медленно, но верно начиная осознавать, что оставил все свои пожитки в камере хранения на вокзале Санта-Мария Новелла.