Путинбург - Дмитрий Запольский

выиграл: Пониделко не смог обосновать свое заявление. Честным бизнесменом оказался этот Кумарин. Правда, его потом тоже схарчили, да и губернатора Яковлева… Время обнимать, время уклоняться от объятий — кажется, так Шломо[485] говорил?

После отставки Пониделко как-то скис. Баллотировался в Заксобрание и Госдуму, проиграл. Участвовал в каких-то мутных схемах по девелопменту, написал странную книгу про черный пиар — совершенно непонятно зачем. Выдавал узбекам, работавшим на строительстве его дома, специальные мандаты: «Предъявитель сего работает у генерала Пониделко, денег не требовать и не задерживать!» Типа тоже может нарушить закон. Немножко так, совсем чуть-чуть. Васильич достроил дом, посадил дерево и вырастил сына — он сейчас глава района в Петербурге. И дочку вырастил — она стала банкиром, по стопам матери пошла.

БЕЛАЯ НОЧЬ

Телефон был кнопочный. Синий такой. Пластмассовый, с трубкой на вьющемся грязном проводе. Он зазвонил утром, в одуванчиковом мае, когда за окном еще прохладно, но уже нереально ярко светло и когда день уже не отделен от утра тонкой границей рассвета. Санкт-Петербург имеет такую особенность — в преддверии белых ночей ты просыпаешься поутру, не зная времени: то ли еще пять утра, то ли уже одиннадцать… Только чириканье воробьев за окном позволит ощутить ход часов.

— Тебя какой-то Путин спрашивает, — разбудила меня жена. — Говорит, срочно.

Какие могут быть срочные дела в субботу утром?

— Можешь приехать к НАМ? Моя машина под окнами!

— Хорошо, через час буду. В Смольном, у тебя?

— Да, постарайся скорее, МЫ ждем!

Я быстро побрился и выскочил из дома. Смольнинская «вольво» темно-синего цвета, почти новая, но уже потускневшая от ежедневных щеток правительственного гаража, стояла у парадной. Я зажмурился от яркого солнца и улыбнулся запаху травы. Мир был прекрасен и свеж. Скинул белый пиджак, кинул его на заднее сиденье вместе с сумкой-борсеткой, плюхнулся рядом с неприметным отрешенным водителем Сережей, который всегда казался каким-то пыльным и неживым, как и все смольнинские шоферы.

Через полчаса я уже проходил через рамки металлоискателя в мэрии Санкт-Петербурга, показав прапорщику удостоверение работника мэрии. Оно было у меня правительственного образца: маленькое и с гербом. По негласному принципу маленькие в кожаной обложке означали ВИПов, а большие дерматиновые выдавались рядовым клеркам. В моем, с автографом Путина, значилась странная должность: директор информационного вещания «11 канала». На самом же деле в трудовой книжке было написано: вице-президент государственного федерального предприятия «Российская государственная компания “Русское видео”». К мэрии города я никакого отношения не имел, компания подчинялась формально Комитету по делам кинематографии правительства России, а смольнинское удостоверение служило неким бонусом: чтобы от гаишников отмахиваться, входить везде, где можно и нужно. Этакий мандат, жетон, означающий только одно: предъявитель сего — свой.

У каждого казенного дома свой запах. На почте пахнет сургучом и картоном, в больнице — пенициллином и мочой, в тюрьме — хряпой[486] и хозяйственным мылом, на вокзале — шпалами и хлоркой. А в Смольном — сливочным маслом. Это из столовой — огромной, разукрашенной лепниной и со множеством буфетов, в которых милые крашеные стервы в кокетливых передничках отпускают кофе с пирожными безе крашеным стервам-сотрудницам с их сотрудниками — причесанными людьми-пиджаками. В галстуках и без лиц. На входе румяный фэсэошник[487] в черном казенном костюме и нелепых ботинках фирмы «Скороход»[488] из старых советских запасов. А рядом дверь. Прямо на проходе, на потоке, возле гардероба и газетного киоска, где работают отставные старушки, хранящие свои наградные наганы дома не под матрасом, не за трубой в уборной, а на дне оцинкованного мусорного ведра, накрытые аккуратно выпиленными из фанеры кругляшками, закрашенными краской-серебрянкой, — хрен найдет воришка залетный. Стукаческие бабки. Всё видят: кто, к кому, зачем идет, да и фэсэошник видит столовский.

За дверью комнатка. Приемная. Кабинет вице-мэра Путина был в самом нелепом месте, рядом со столовой. Даже окна выходили на памятник Ленину. Короче, говно был кабинет — никакой конспирации. Да и комнатенка крохотная — метров двадцать. Плюс такая же приемная со столом помощника — начальника аппарата, который был больше похож на адъютанта. У всех тетки сидят — секретарши, у некоторых — даже с модельными ногами от метра и выше, а у Путина — молодой человек, блондин с военной выправкой, радушный, общительный, с рубленым волевым лицом. Игорек Сечин[489]. Прикольный мужик. Скромный и довольно уныло одетый в простенький пиджак. Но всегда с короткой стрижкой, как у военного по гражданке[490] — типа на службе, хоть и не в форме. Угадывалась в нем какая-то неадъютантская закваска. Типа есть у него перспективы — дальние, но о-о-очень большие. Я не мог предположить, что через десять лет после той субботней встречи у Игорька будет огромная яхта и от его решения цена барреля нефти на мировом рынке будет колебаться на пять центов. Впрочем, может, я ошибаюсь насчет пяти центов, но на один-два — это точно.

Справа у окна стояла книжная полка с какими-то дежурными альбомами и Cоветской энциклопедией. «Раньше бы была история партии и полное собрание Ленина», — подумал я, когда первый раз очутился в этом кабинете. На стенке тарелочка из дрезденского фарфора с изображением трамвая, портрет Ельцина и фикус в углу. Путин за столом всегда казался незаметным. Из-за размеров. И вообще, он умел быть всегда здесь и одновременно не здесь. У него был очень специальный взгляд: он умел не отвечать глазами собеседнику, казалось, что ему совершенно неинтересно, что говорят люди. Не то чтобы интроверт, но на своей волне, как наркоман, ловящий отходняки, или студентка после бурной ночи, — он все время выпадал в другую реальность. Играл в присутствие. Переспрашивал, уточнял детали, но было видно, что его голова занята чем-то другим, он слушает тебя не для того, чтобы принять какое-то решение, а чтобы утвердиться в своей правоте, сравнить новую информацию с той, которая уже есть. Он не казался мужчиной, скорее евнухом, кастратом. Никогда не бычил, никогда не противопоставлял себя никому, даже решений никогда не принимал и всегда ставил свою подпись после виз остальных вице-мэров. Он хотел казаться тугодумным простачком. Эту манеру я увидел у нескольких людей, когда стал уже достаточно известным и влиятельным журналистом, в этой манере стали говорить те, кто всегда избегал публичности: бандиты, спецслужбисты и дипломаты.

Путин встретил меня с разлохмаченной челкой. Был он необычно расстроен и озадачен. Всегда спокойный и слегка отрешенный, как бы здесь и одновременно где-то в собственном мире, состоящем из информации, агентов, встреч,