Помни обо мне - Софья Подольская

честь и подвергает опасности душу. Как наивна она была.

Королева улыбнулась своему отражению, которое в милосердном полумраке казалось почти молодым. Она выбрала платье из темно-красного бархата, со вставками из золотой парчи и жесткого, точно кольчужная сеть, золотого кружева. А к нему драгоценный пояс и широкие парные браслеты — дар халифа Исмаэля. Давно она не наряжалась с таким удовольствием. Но сегодня — особый день. Хороший день. Первый хороший день с тех пор, как эти бестолковые, бесполезные мужчины все упустили. А ведь она предупреждала. Она ведь предупреждала их…

Взмахом руки Гизельда отвергла протягиваемое фрейлиной ожерелье и приказала подать ларец с драгоценностями.

Мужчины всегда ее подводили. Все. Или… Отец хотя бы спросил ее согласия, прежде чем отправить к Хартвейгу. Для Виллема Благочестивого, искренне считавшего себя воплощением воли Всеотца, это было почти любовью. А она, как и подобает добродетельной и преданной дочери, согласилась. Она согласилась. И стоя у алтаря в главном соборе Кериниса, с радостью сказала да златовласому принцу с удивительно синими глазами. Тогда них горело то, что четыре года принцесса, а вскоре уже королева Гизельда считала любовью.

Нет, сегодня никаких сапфиров. Ляпис-лазури, бирюзы, топазов… Рубины. Да. Кажется, именно это ожерелье было на ней в день, когда сдохла его проклятая девка.

Какой это был чудесный день.

Гизельда прикрыла глаза.

В тот день она смеялась. Впервые за долгое, очень долгое время. Гладила заметный даже под самым просторным платьем живот и смеялась. Тогда она верила, истово верила, что родится мальчик. Нормальный мальчик. Золотоволосый и синеглазый, как его отец. И возможно, Хартвейг снова посмотрит на нее с улыбкой…

Но родилась девочка. Золотоволосая и синеглазая, как ее отец. И Хартвейг действительно улыбнулся. Только дочери… И больше не навещал спальню королевы, предпочитая ей, законной жене, которую пред ликом Всеотца клялся почитать и беречь, память о мертвой шлюхе. Он даже не разозлился, когда Гизельда завела любовника. Как будто можно было унизить ее еще сильнее.

Вино Альби, превозносимое за почти медовую сладость, горчило, но королева упрямо опустошила золотой кубок и приказала налить еще. Она села у окна. У того самого, сквозь которое пять дней назад собственными глазами увидела подменыша. Живого и невредимого.

Он вернулся. Ее надежда, подаренная после десяти лет бесплодных попыток зачать дитя и обернувшаяся кошмаром. Он вернулся, и у покоев королевы появилась охрана. Ей запретили покидать комнаты и принимать посетителей. Ей, что спасла страну от позора и возможной смуты. Ей, чье слово двенадцать лет было законом. Ей… Запретили?!

Золотой кубок ударился о стенную панель, расплескав по лепесткам резных роз кровавые винные капли. И фрейлины — хоть фрейлин это отродье ей оставило — засуетились, подавая королеве новый.

А ведь она предупреждала, промедление опасно, а теперь… Де Рош мертв, Окли и остальные скулят в камерах Шатли, трясутся от страха за свои жалкие жизни. Деруа предал, а отец Эквитан… О, отец Эквитан навестил свою духовную дочь и, делая вид, что не понимает ее намеков, сказал примириться с сыном. Примириться… С сыном…

Как будто у нее действительно есть сын. Ах, если б только у нее был сын…

Мужчины…

И единственной светлой новостью за все эти черные дни — бастард не вернулся в Керинис. А следом — чудо! — известие о том, что посреднику готовы предоставить неопровержимые доказательства его смерти. В обмен на золото. Тысяча золотых — щедрая плата за голову сына обычной шлюхи.

Встреча должна была состояться ночью. И ночь эту королева почти не спала. Именно поэтому она встала так рано, поэтому надела роскошное платье и рубины, поэтому пила сладкое, как месть, вино Альби.

За спиной послышался перестук каблуков и шелест юбок, но вместо долгожданного голоса Шарлотты, что утром обещала принести своей королеве добрую весть, раздался совершенно другой голос. Холодный, как тишина усыпальницы. Голос, которого она надеялась больше никогда не услышать.

— Доброе утро, матушка.

Королева не обернулась. Не ответила, только сжала в ладонях словно заледеневший кубок.

… Всеотец сохрани и помилуй, отец Эквитан, вы видите?!

… не жилец, прими Всеотец его душу.

… а смотрит, смотрит-то как! Разве ж дитя людское будет так смотреть?

Нет! Отдайте… Дайте его мне! Мой…

Подменыш…

— Знаю, вы ждали не меня…

Злая ирония этой фразы подарила улыбку, которая тут же исчезла, опала увядшим лепестком, а холод кубка лизнул кончики дрогнувших пальцев.

Знает?

Он знает?!

Нет.

Нет, какой вздор! Он не может знать. Не может. Потому что об этом не рассказал бы ни де Рош, ни Окли, никто из тех слабаков, к чьей помощи она вынуждена была прибегнуть. Эту тайну она доверила только…

— … но Графиня Шеваз арестована.

Шарлотта?!

Золотые лепестки впились в ладони.

Но Шарлотта? Зачем? А может, все же…

Нет! Он просто знает, как она ценит Шарлотту, а значит это еще одна попытка поглумится, сделать ей больно.

С первого вздоха он только и делает, что причиняет ей боль.

… Ваше Величество, Ваше Величество, вам нельзя вставать. Вы слишком слабы, доктор не велел. Ваше Величество, вернитесь! Ваше Величество не смотрите! Ваше…

— Как и Ожье Люссак.

Кто?

Королева нахмурилась, пытаясь вспомнить, но за этим именем не было ничего. Ни гнева, ни презрения, ни гулкой тоски.

…Гизельда, послушай.

— Нет! Это ты! Ты виноват! Твой блуд! Всеотец наказал нас… Мой мальчик…

— Гизельда, это, это наш сын.

— Нет!

Нет. Ее сын другой. У него золотые волосы и синие глаза. Он здоровый и сильный. О нем не говорят украдкой, шепотом, совершая знак Всеотца, когда думают, что она не видит.

Вино было горьким, как ее память, и холодным, как голос за спиной.

— Юноша, которому адельфи Шарлотта ссужала деньги на покрытие карточных долгов. Он должен был помочь избавиться от одной ее, а точнее, вашей… Проблемы.

На миг, слишком короткий для кого-либо, кроме нее, он замешкался. И последнее сказанное им слово вышло резким. Почти гневным.

Значит, все-таки знает… Знает что бастард мертв.

Это ведь справедливо. Это ведь только справедливо, что сын этой девки, даже с его темными волосами так отвратительно похожий на Хартвейга, больше не напомнит о ее дорогом потерянном мальчике.

А Шарлотта…

— Графиня настаивала, что это была ее идея.

Шарлотты ей будет не хватать…

— Знаете, матушка…

Его голос стал ближе. Тише. И еще более безжизненным, хотя она не думала что такое возможно.

— … я заставил бы вас проглотить эту тысячу золотых. Монету за монетой…

Он не посмеет! Не посмеет!

Даже такой, как он не посмеет…

— …Но