Другая женщина - Евгения Перова

– И в туалет не отпустишь? А то я описаюсь сейчас!

– Ну вот! Я ей про любовь, а она – описаюсь!

И они оба захохотали и смеялись, как сумасшедшие, и Ирка чуть было и вправду не описалась и спешно полезла через Андрея, а он ущипнул ее за попку, а когда она вернулась, все началось снова, и еще лучше, чем первый раз!

– Ты выйдешь за меня? – спросил Андрей, чуть отдышавшись.

– Так сразу?!

– А чего тянуть-то? И потом, что значит – сразу! Мы ж полгода друг к другу присматривались!

– И то верно. Андрюш, ты знаешь, я ведь могу и так, правда. Это вовсе не обязательно – жениться.

– Обязательно. Ты что, отказываешь мне, я не понял?!

– Я согласна, согласна! Ты что!

– То-то же.

– Знаешь, что я поняла? Я ужасно сама себе нравлюсь, когда с тобой. Ведь мы всегда подстраиваемся к другому человеку, правда? Иногда совсем себя теряем… А с тобой… У меня такое чувство, что я нашла себя прежнюю! А то мне казалось, что меня вообще больше нет.

– Ты очень даже есть. Слушай, я в понедельник прямо и договорюсь. Ну, чтобы расписаться, не ждать долго. Может, на следующей неделе получится. Ты какую хочешь свадьбу?

– А ты?

– Я? Даже не знаю…

– У меня уже была свадьба… такая… пышная. Больше не хочу. Давай как-нибудь простенько, а? Можно в нашем кафе!

– Это хорошая идея. Но все равно придется и тут праздновать, у Варьки с Глебом. Как же без них!

– Конечно! Без Варьки вообще… мы бы еще сто лет раскачивались.

– А-а! Так и знал! Это она тебя… сподвигла?

– Она! Мы поговорили с ней немножко… про тебя.

– И что она рассказывала?

– Хвалила тебя очень!

– Варька! А еще?

– Ну… она сказала… что ты… был несчастлив в браке. Прости, не надо было об этом, да?

– Ничего. Что ж теперь. – Андрей вздохнул и задумался, рассеянно поглаживая Ирку по спине, а она поцеловала его в подбородок, потом в губы, чуть приподнявшись. Он усмехнулся: – Ничего, все нормально.

– Андрей, а можно я спрошу? Такое… личное?

– Ну, спроси. – Он почему-то сразу понял, о чем она, и помрачнел.

– Ты изменял Тане?

– Да, – ответил он, помедлив. – Да. Так получилось, что…

И опять замолчал.

– Андрюш, прости! Не говори, если не хочешь! Просто… для меня это важно.

– Да, я понимаю. Я помню про твоего мужа.

– Я все расскажу тебе, если захочешь, но потом, ладно? Сейчас я так счастлива! Не хочу даже вспоминать! Господи, и зачем я вообще завела этот разговор?! Все испортила…

– Ничего ты не испортила. Это и в самом деле важно. Синичка, я не собираюсь тебе изменять. Я вообще-то вовсе не… не Казанова какой-нибудь! Я «ботаник», зануда, тихий еврейский мальчик со скрипочкой. А с Таней у нас все было… не просто.

– Почему ты – тихий еврейский мальчик со скрипочкой?!

– Потому что так и есть. Дед у меня – еврей, и я на четверть. И на скрипочке я играл в детстве. Это бабушка придумала: ребенок должен заниматься музыкой! А я и не рыпался, с бабушкой не поспоришь: «Ryby i dzieci głosu nie mają!», и все! Это по-польски: «Рыбы и дети голоса не имеют!» Бабушка полька была. Я младший, Максим на восемь лет меня старше. А когда я родился, бабушка уже не работала, вот она мною и занималась. Культурно воспитывала! Но я особыми талантами не блистал, прямо скажем. И сразу понятно было, что стану юристом, у нас все в этой области подвизались: и дед, и мама, и отец…

– А бабушка?

– Бабася-то? Я звал ее Бабася – баба Ася. Энгельсина Матвеевна. Такое вот революционное имя. На самом деле – Ангелина, Анджелина. Но ее мать второй раз замуж вышла за какого-то комиссара, вот отчим и переделал в соответствующем духе. Бабася была аккомпаниатором у одной известной певицы, сопрано. Тогда известной, сейчас забыли совсем. Я ее обожал! Восемьдесят четыре года прожила. Красавица была! На нее до последнего мужики заглядывались. Жалко, не дожила – она бы тебе понравилась! А ты – ей.

– Думаешь?

– Уверен. А вот Таня ей совсем не нравилась. Вообще-то Таня никому не нравилась. Кроме меня. Только мама с отцом скрывали, политес разводили, а Бабася всегда все прямо говорила: я в таком возрасте, что могу уже не притворяться! Это я позже узнал, какие за моей спиной шекспировские страсти разыгрывались. Мне потом Макс рассказал. Бабася сразу родителям заявила: этой девице нужна московская прописка! А Ендрека она вовсе и не любит! Таня-то из Ярославля…

– Ендрека?!

– Это по-польски, уменьшительное от Анджей. Видишь, сколько кровей во мне намешано! Бабася, кроме русского, еще по-польски говорила и по-немецки, а идишу ее уже дед научил. На четырех языках ругались, оба были темпераментные. Но это так, театр, разрядка. Любили друг друга. Поэтому Бабася и огорчалась, что я Таню выбрал – ни поругаться с ней, ни помириться, говорила…

Таня не понравилась никому, даже Максу, который прилетел на свадьбу из Иерусалима. Но все старались не показывать своих чувств – ради Ендрека, влюбленного по уши. Андрей познакомился с Таней в одной случайной компании. Он уже работал, а Таня училась в МАРХИ на последнем курсе. Добивался он Татьяны долго – целый год! И не помнил себя от счастья, когда наконец согласилась.

Умная, жесткая, даже циничная. Холодная и расчетливая. Ничего этого очарованный Ендрек не понимал, а видел только: изящная, красивая, стильная, остроумная, блестящая! Таня прекрасно знала о своем сходстве с Анук Эме и подчеркивала его, одеваясь и делая макияж в стиле 60-х. Только Ендрек-то никак не годился на роль Жана-Луи Трентиньяна! Он был застенчив, слегка полноват, и уши торчали, и косолапил, и ничего не понимал в искусстве. Главное его достоинство было – квартира, как правильно и поняла Бабася: «Ta wiedźma będzie go kochać tylko wtedy, gdy rak jest świsne!»[2]

К тому времени их большая семья поредела: умер дед, Макс с женой Ниночкой уехал в Израиль, и в большой квартире стало как-то слишком пустынно и тихо. Андрей не сразу заметил, что с приходом Тани ничего не изменилось: они оба много работали. Но вдруг почему-то прекратились привычные общие посиделки за круглым столом вокруг самовара, электрического, конечно. Все зарылись по своим норкам, к ним с Таней не заходили: ну, что мы вам мешать будем, и Андрей сам заглядывал к родителям или Бабасе, словно в гости.

Он не сразу понял, что Татьяна совсем не в восторге от его родственников – ну ладно, язвительная и резкая Бабася, но мама! Прекрасная мама, неимоверно добрая и отзывчивая, эмоциональная – вся в деда. Которую никто и никогда не звал по имени-отчеству – Софья Михайловна, а только Сонечка. А папа? Такой деликатный и стеснительный, что Бабася всю жизнь дразнила зятя «облаком в штанах», что отнюдь не мешало Илье Николаевичу оставаться блестящим и успешным адвокатом.