Небо цвета крови - Сергей Попов

«Какая же умница растет, прямо сердце радуется!»

Усадив Бобби за стол, Клер достала тарелки, разложила ложки, выключила плиту и под общий немой восторг сняла с кастрюли нагретую крышку. Из нее к свободе, словно каторжник, вознагражденный за рабский труд, выпорхнул раскосмаченный молочный пар, заклубился над столом, потянулся к окну, росой оседая на полиэтилен. Кухня освежилась приставучим ароматом свежей пищи, домашним теплом, уютом.

Потом налила себе и маме по два половника супа, Бобби как самому маленькому мужчине в доме — половинку, подсела к нему и первая произнесла обеденную молитву.

Кушали плавно, без торопливости. За столом, когда все гремели ложками, вычерпывая наваристую стряпню, Клер вдруг сказала, как громом ударила:

— Мам, а можно я с папкой или одна на охоту пойду в следующий раз? Отпустишь? — и тут, услышав, с каким жаром та поперхнулась, — помыслила, предугадывая скорый ответ: «Нет, не одобрит, станет кричать…»

И точно. Только Джин оправилась от всего сказанного, хорошенько откашлялась и отрезвела глазами — немедленно подняла свое материнское негодование, недоброжелательно взглянув на дочку:

— Еще чего не хватало!! Что тебе в голову взбрело?!. Какая тебя муха укусила вообще?! Собралась она, видите ли… — забормотала она, чернея лицом. Бобби, напуганный громким голосом, захныкал, расхотел кушать, начал вырываться из рук сестренки. Клер, утешая раскапризничавшегося брата, сокрушенная порицанием, сидела ровно, мигала угольками глаз, ляскала зубами, точно волчица, утаив крупицы злости. Щеки жгло огнем, губы сотрясались, из носа при каждом выдохе выбрасывалось пламя. На лютующую мать не смотрела — и побаивалась, и гневалась. А Джин продолжала журить: — Ты меня в гроб решила свести раньше времени?.. Чтобы сердце от страха остановилось?! В глаза мне смотри! Доченька, называется! Эгоистка растет! Мало мне волнения за отца твоего, теперь и ты не отстаешь! Попробуй мне еще только заикнись про охоту…

— Ты всегда только на отца надеешься, как будто, кроме него, нас некому больше прокормить… — процедила дочь, вновь взявшись за суп. Придерживая ручку Бобби, чтобы тот кушал правильно и ничего не проливал на штанишки, — дополнила: — А я, между прочим, тоже могу и оружие правильно держать, и стрелять метко. Меня и папа, и дядюшка Дин всему научили! Но ты почему-то упорно видишь во мне всего лишь ребенка…

— Потому что ты, Клер, ребенок и есть! Глупенький и маленький! Жизни еще не видела и не нюхала, а равняешь себя уже с людьми взрослыми! Неужели ты думаешь, что вне дома можно сломя голову носиться, где заблагорассудится? Не глядеть по сторонам?.. Стала бы я так бояться за отца, если там нет никакой опасности? Тебя возле себя держать и на улицу не пускать? Скажи мне? Стала, а?.. — поутихнув, как ветер после урагана, — промолвила, но теперь как-то сглаженно, спокойнее: — Послушай меня, Клер, и не злись на мать. Мир, от какого я тебя и теперь Бобби ограждаю всеми силами, — отвратителен и мерзок. Ты теперь повзрослела, и мне нечего от тебя таить… к тому же тебе уже наверняка все Дин и отец без моего согласия рассказали… Там каждый день кто-то гибнет, стреляют, бродят хищные звери, бандиты, да еще и природа не милует людей, а ты рвешься туда, в эту грязь. Успеешь ты с ней познакомиться поближе. И ты, и Бобби, когда вырастете. Но сейчас не торопись, не надо. Мы уйдем с отцом — тогда и ваш черед придет, хотите вы или нет. Радуйся, Клер, что пока судьба не толкает тебя переносить все то, что переносим я и отец. Цени это время, дочка…

Дочь, сраженная откровением, с шумом сглотнула, оторопела, посмотрела на Бобби, жмущегося к груди, потом на мать и будто физически ощутила просыпающийся душевный ужас, полное осознание того, что же на самом деле происходит вдали от этих стен, с чем отцу приходится сталкиваться почти каждый день.

На этой финальной ноте и окончился обед. Стали выходить из-за стола. Одеваясь, Джин произнесла:

— Так, зайка, пойду я в огороде дела кое-какие доделаю, не шалите!

— Не будем. Мы с Бобби пока поиграем во что-нибудь, — отозвалась Клер.

— Ну, хорошо, — и приготовилась потянуть за дверную ручку, как откуда-то издали, со стороны северной дороги, хрипатый, тяжелый, добежал рокот машин, шум колес, царапающих асфальт. На слух Джин не смогла их сосчитать, но четко знала: не одна и не две. Парализующая жуть прилипла к горлу, ушам, вселяя предательский звон, сердце облачилось льдом, кровь схлынула с лица, опустошая вены, глаза обратились в фарфор, словно у нежити. Не говоря, а шипя простывшей кошкой — позвала дочь, из тряпок вытащила пистолет: — Клер! Беги в комнату! Посмотри, кто там! Может, увидишь…

Не отвечая, выбеленная страхом, как побелкой, дочь подхватила брата и — в детскую. А секунду спустя — панический крик:

— Едут, мама! Четыре машины зеленые!.. К нам, мамочка!..

«Всевышний, спаси… — помолилась Джин, — неужели все?..»

И — Клер с Бобби:

— Сидите в комнате и не шумите!

— Мамочка, — из-за двери выглянула дочь, заявила: — У нас же еще есть оружие, кажется? В кладовке? Я возьму?..

— Не вздумай!.. Не вздумай!!. — смертно заклинала мать, одержимо пламенея глазами. — Сиди с братом! Никуда не выходи! Слышишь?.. Никуда! Повтори!..

— Никуда не выходить… — безрадостно пробурчала Клер и скрылась за дверным косяком.

Поставив входную дверь на щеколду, Джин подскочила следом за дочкой, страшно дыша и пошатываясь от разгулявшегося перенапряжения, страстно и обморочно заглянула в окно: четыре внедорожника, накрытые зелеными пленками, изгвазданные грязью, по-медвежьи рыча, подъезжали к сараю. Шли одной колонной, слаженно, без обгонов. На подходе первая машина издевательски посигналила по стеклам мощными фарами, опалила глаза Джин слепящим фосфорическим светом. Когда техника остановилась и двигатели заглохли, из салонов, напоказ хлопнув дверьми, вылезли семь человек, направились к дому. Шестеро — крытые капюшонами, высокие, широкоплечие, в серых застегнутых до верха накидках и респираторах — поснимали с плеч автоматы, дернули затворы и поплелись за последним — сохлым бледным мужчиной с жутким лицом, разноцветными длинными волосами и в кожаном, исколотом значками и заклепками, плаще поверх голого торса. Он, безоружный, по-хулигански сунув руки в передние карманы узких черных джинсов, вольготно щеголял в начищенных ботинках на платформе, пританцовывая, чавкал жвачкой, щелкал пузыри — явно очень себя любил и знал цену.

Лоб Джин тотчас истек потом, словно сидела вблизи жаркого котла, сердце омертвело, камнем упало вниз, на душе похолодало — догадалась, кто это мог быть.

«Неужели… — пробежало в голове, — …те люди, о ком говорил мне Курт?.. Прислужники Дако, или как его там?.. Господи… все-таки нашли…»

И, оторвавшись от окна, — дочке:

— Доченька, что бы ни случилось — молчите! Хорошо?.. Ни слова не говорите! — Потом горячо и страстно, как перед пожизненной разлукой, расцеловала детей и закончила далеким, изуродованным ужасом фальцетом: — Люблю вас… я… рядом…