Шарлотта Исабель Хансен - Туре Ренберг

Ярле чувствовал, что ему нужно бы подойти к ним и предотвратить собственное разоблачение, которое, он видел, вот-вот произойдет, но Лотта кричала ему:

— Папа! Папа! Тут дядя Хассе! Дядя Хассе и… какой-то бородатый дядька!

Бородатый дядька?

Ярле вышел в коридор, где увидел Арилля, вешавшего куртку; на нем была его самая обычная одежда, а также окладистая накладная борода какого-то еврейского толка, а рядом с ним Хассе, убедительно нарядившегося волшебником: развевающаяся черная мантия, бородка клинышком, угольно-черный макияж и высокая остроконечная шляпа.

— Интересно, и кого же ты изображаешь? — сказал Ярле, усмехаясь, Ариллю.

Его приятель хмыкнул и, пожав плечами, неловко поздоровался с Лоттой:

— Нда-а-а-а, я… мы, кажется, и раньше встречались.

— Привет! — сказала Лотта. — Меня зовут Шарлотта Исабель. Я знаю дядю Хассе. А это ты кем нарядился?

— Нну-у… — Арилль кашлянул.

— Ты что, не знаешь?

Арилль снова кашлянул:

— Нет. Вообще-то не знаю.

— А я зато знаю! — гордо выкрикнула Лотта.

— О? — Арилль в первый раз посмотрел на нее с интересом, как показалось Ярле. — Серьезно?

— Да-а! — сказала Шарлотта Исабель и сложила руки крест-накрест на груди. — Ты волшебник, у которого ничего не получается!

Хассе громко захохотал и хлопнул Арилля по спине; девочка же снова ускакала в гостиную.

— Вот видишь, Арилль, вот видишь? Устами младенца. Что, Ярле? Должен тебе сказать, когда я ее опять увидел, твою Шарлотту Исабель, мне даже показалось, что я по ней соскучился. А? Каково? Что ты на это скажешь? — Он схватился за бок и скорчил жуткую рожу. — Да черт же возьми, ой-ой! Все хуже и хуже с этим самым делом. До чего же больно! — Вдруг Хассе обернулся к Ариллю. — Ну-ну, Бахтину бы понравилось, точно. Но что же это к чертовой бабушке, за бороденка, а?

— Может, прекратишь, наконец? — Арилль окинул Хассе суровым взглядом. — Вот честное слово, ты даже прилипчивее, чем мои братья. У меня только эта борода была, ну и что? Я же, черт побери, не шляюсь по карнавалам когда надо и когда не надо? Я карнавалы терпеть не могу, ясно тебе? И Бахтину бы это не понравилось, это я тебе гарантирую!

У меня была только эта борода, повторяю я, вот я ее и нацепил, а если этого мало, то я вам все равно ничего больше предложить не могу, о’кей?

Ярле услышал топот ног и хлопанье двери в подъезде. Он улыбнулся про себя и крикнул Лотте, которая была в гостиной, чтобы она вышла к нему, а сам поставил новые подарки, принесенные Хердис и Робертом, рядом с теми, что были у нее и до этого. Девочка примчалась бегом.

— Слышишь? — спросил он. — Слышишь?

Она присела на корточки и прислушалась.

— Еще кто-то идет, папа, — прошептала она и уставилась на дверь.

Раздался звонок.

Лотта открыла. За дверью стояли Эрнан и Марисабель, а сзади них Ингрид и четверо младших детишек. Лотта шагнула к ним и крепко обняла Ингрид:

— Ой-ой-ой, и моя лучшая подруга в Бергене пришла!

Ингрид была наряжена божьей коровкой, две ее сестренки тоже представляли животное царство: перед ними стояли, улыбаясь, лягушка и цыпленок; а оба братика были медведями. Сам Эрнан пришел в стильном ковбойском костюме мексиканского образца — в кричащем сомбреро и с шикарными пистолетами, которые так впечатлили Даниэля, что он весь вечер не мог отвести глаз от венесуэльца. Марисабель скромно и нарядно оделась индианкой.

Ярле сердечно приветствовал их и пригласил в гостиную, где он представил их как «милое семейство, которое держит на нашей улице бакалейную лавочку», после чего Эрнан ткнул его кулаком в бок и сказал громко и отчетливо:

— А я его называю просто Моргенбладет, потому что он каждую неделю обязательно спрашивает про «Моргенбладет», и вот теперь… теперь… знаешь что, Моргенбладет? Нет, ты этого не знаешь, но я тебе скажу, как сказал бы мой отец, отец моего отца и отец отца моего отца: если у мужчины есть воля и напор, то его воля свершится. Начиная с этой субботы включительно в моем магазинчике будет продаваться «Моргенбладет». Ради тебя! — И Эрнан, оглядевшись, громко и отчетливо выговорил: — Ну, Моргенбладет, где эта женщина, на которой ты собрался жениться?

По комнате прокатился смешок, а Ярле пробурчал нечто в том духе, что «Моргенбладет» во многих отношениях переоценена в качестве еженедельной газеты, и поскорее переключился на исполнение обязанностей хозяина. И это переключение прошло плавно и естественно. Он осознавал, что на нем лежит ответственность за то, чтобы все почувствовали себя в своей тарелке. Он вовсе не привык к большим компаниям; нельзя было сказать, чтобы та жизнь, которую он вел последние несколько лет, или его отроческие годы каким-либо образом готовили его к светским мероприятиям, но он инстинктивно ощутил, что роль хозяина заключается в том, чтобы быть наблюдателем или, может быть, своего рода групповодом. Ярле наблюдал, как детишки скучились в одном уголке, как это принято у детишек, и налаживают социальные связи так же быстро, как мухи. Он наблюдал, как Марисабель, Сара и Грета беседуют друг с другом, сворачивая салфетки замысловатым образом и раскладывая их по стоящим на столе тарелкам. Он наблюдал, как Роберт Гётеборг в своем трико движется к Эрнану с приветливой улыбкой, довольный и явно обрадованный тем, что ему выпала возможность облачиться в этот интимный наряд, плотно облегавший его тело, и как он говорит: «Ага, попробую-ка угадать — вы из Венесуэлы?» Эрнан кивнул, несколько ошарашенный, и уже скоро Ярле слышал, как Роберт Гётеборг сам себя характеризует — ни на что не претендуя — как настоящего фаната географии. Хассе и Арилль тоже присоединились к двум этим мужчинам, так что толстый ковбой теперь рассказывал стройному, несколько змеевидному Питеру Пэну о своей родной Венесуэле, о ее культуре и обычаях, а рядом стояли, внимательно слушая разговор, волшебник с маниакальными чертами лица и его упрямый друг с еврейской бородой.

Ярле заметил, что, когда собрались гости, Анетта все время оказывалась как-то в стороне от всех. Ему не удавалось понять, держится ли она сама на заднем плане из смущения или это другие не обращают на нее внимания, и он подумывал, не следует ли ему осуществить какой-нибудь социальный маневр для вовлечения ее в компанию бергенских интеллектуалов. Но он не стал этого делать. Можно задаться вопросом — почему? Но он не сделал этого. Он стоял и наблюдал за ее одиночеством. Он несколько раз окинул ее взглядом — украдкой, исподтишка. «Вон там стоит мое самое фатальное соитие», — думал он, но он пришел к выводу, что раз уж семь лет тому назад на его долю выпало завалить и оплодотворить какую-то молоденькую девчонку, то во многих отношениях выбор, сделанный им той запойной ночью 1990 года, оказался неплохим. Можно было бы, разумеется, сказать, что Хердис — это совершенная, картинная красавица, что она воплощает на земле ходячий эстетический идеал, представляющий собой редкую комбинацию чего-то глубоко порнографического и одновременно исполненного достоинства, почти сакрального; и можно было бы, разумеется, сказать с той же степенью уверенности, что Грета — это ходячий уникум, поразительно оригинальное создание со столь же редкой комбинацией какого-то низменно-животного начала и сказочной, высокочтимой гордости, но точно так же можно было поддаться обаянию этой солидной и теплой простоты, явившейся из Шеена. Потому что Анетта Хансен обладала тем, чего не могли предложить обе другие, как думал Ярле; и ему показалось, что он и сам знает чем — нормальностью. В ней были метры и метры нормальности. Литры и килограммы. И, как полагал он, вдохновленный собственной смекалкой, это-то ни Хердис, ни Грете не светит — стать простыми, нормальными и славными. Они бы никогда не почувствовали себя неудобно в компании, они никогда не стояли бы вот так в сторонке, как Анетта, в уголке, забытые — всеми остальными. Даже если бы они стремились к тому, чтобы стать нормальными, до последнего вздоха, это бы им ни за что не удалось. Но хотя Ярле и думал все эти мысли, хотя взгляд его постоянно перемещался с принцессы Дианы, которая умела складываться в супершар, и с кролика с черепашьими глазами на колдунью, с которой он когда-то переспал по пьянке, он все-таки не подошел к Анетте и не завязал с ней разговора. Он сам себе не смог бы объяснить почему; и он почувствовал облегчение, заметив, что Хердис обнаружила одиночество своей товарки и подошла к ней. И, приблизившись всего на какой-нибудь метр, он смог расслышать разговор, продвигавшийся через пень колоду.