Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

Вот такими вещами — а их у нее хватало — Мими старалась завоевать ваше доверие. Проговоренное становилось для нее реальным. Она верила в слова, в обмен мнениями, и, убедив вас, сама приходила к тому же. В разговоре она кое-что позаимствовала у Фрейзера — неофициальный юридический подход, не всегда соответствующий личной беседе: он сидел, расставив длинные ноги и упершись в них локтями, руки сжаты, глаза очень серьезны; гарантией обычной болтовни здесь являлась только падающая на лоб прядь светлых волос. Мими копировала его манеру, насколько ей удавалось, но говорила более запутанно, страстно и быстро — словно стремительно ехала по узкой колее.

Мими находилась, как сказал обо мне Эйнхорн, в оппозиции; только она называла имена и проступки — была атакующей стороной, я же действовал иначе, в соответствии со своим темпераментом, и ей не удавалось меня убедить. Я не верил в ее правоту, поскольку склонен к эмпатии.

— Если ты не согласен со мной, тогда почему молчишь? Скажи, что думаешь, а не улыбайся моим словам. Ты стараешься казаться проще, чем есть на самом деле. Это нечестно. Если знаешь лучше, объясни.

— Нет, — сказал я. — Не знаю. Но мне не нравятся низкие оценки — проговаривая вслух, становишься их рабом. Разговор ведет человека вперед, пока он не убедит себя в том, во что сам не верит.

Мими приняла мои слова за резкую критику, каковой она и являлась, и ответила мне неприязненно, словно шипящая кошка, — лицо под стать словам:

— Послушай, ты, непроходимый тупица! Ты не знаешь, что такое негодование, — да это даже коровам известно! И что ты имеешь против слова «низкий»? Может, ты и свалке дашь высокую оценку? Кем ты хочешь быть, установкой для очистки сточных вод? Ну уж нет! Плохое — значит, плохое, но если тебе не противно, можешь с этой дрянью хоть целоваться.

Она выпалила мне прямо в лицо, что я мирюсь со злом, а иногда его даже не вижу, не подозреваю, сколько могил у меня под ногами, не испытываю отвращения, не проявляю твердости в борьбе с ужасными деяниями и не испытываю гнева, сталкиваясь с мошенничеством. Самый гнусный поступок — брать плату за то, что должно быть нежным единением тел и основой всех истинных жизненных принципов. И за это надо больше винить так называемых честных женщин, а не шлюх. Думаю, она так набросилась на меня, потому что я не был последовательным врагом подобных вещей, а только посмеивался над гибнущими из-за своей мягкости женщинами. Я был слишком снисходителен к ним, к их ласкам в постели — сначала пресным, а потом ядовитым: ведь они склонялись к всепобеждающей силе бархатных ковриков и занавесок, убивающих свет гардин и превращению авантюрного мужчины в придаток к обивочному материалу в спальне. Эти вещи не казались мне такими ужасными, как следовало. В разговоре на данную тему я представлялся Мими полным дураком, которого какая-нибудь паучиха тоже может поработить, запутать и парализовать. Она вырвала Фрейзера из этого. Он заслужил спасение.

Тут я осознал, как высоко она ценит мужской ум. Тем, кто не мог дышать в сложной атмосфере вдохновения и интеллектуального напряжения, она желала заурядной кончины в газовом облаке размеренного существования, офисного рабства, медленного отравления в магазине, неосознанного отчаяния в безнадежном браке или банальной обиды, которая неосознанно бередит сердце, выпуская ростки будущего гнева. У нее был высокий, безоговорочный критерий разумной деятельности, и она предпочитала, чтобы люди не путали эту деятельность со страданиями, пороками, криминальными наклонностями, извращениями или признаками безумия. Узнав ее ближе, я выяснил, что она тоже воровка — крадет одежду из универмага, и довольно давно: ей нравились хорошие вещи; ее даже как-то арестовали, но отпустили, наказав условно. Ее метод заключался в том, что она складывала платья в примерочной, перемежая их комбинациями и трусиками; избежать наказания ей удалось, убедив судебного психиатра, что у нее были деньги на покупку, но ее охватил приступ клептомании. Мими гордилась своей находчивостью и убеждала сделать то же самое, если меня схватят, — она знала про мой бизнес с книгами. Был еще один случай, им она не слишком гордилась. Примерно год назад, поздно вечером, Мими шла по Кимбарк - авеню; на нее напал грабитель и стал вырывать сумку; она с силой пнула его между ног, схватила выроненный пистолет и прострелила ему бедро. Этот случай она вспоминала с болью, и когда говорила о нем, руки ее тряслись, ей приходилось прятать их под пояс на талии — очень тонкой: Мими привлекала к ней внимание широкими поясами; вдобавок она так краснела, словно болела скарлатиной. Она пыталась навестить раненого грабителя в больнице, но ее не пустили.

— Бедняга, — говорила она; сожаление относилось и к ее бешеной поспешности, и к мужчине, ищущему в темном переулке жертву с опасной игрушкой в руках. Денег у жертвы может оказаться мало, и удовольствие от обладания ими скоро исчезнет, а вот заставить кого-то выполнять свои требования — это уже другое дело. Так же и женщина. Она не видит в грабителе труса, считая нападение грубым проявлением любовного желания заброшенного городского ребенка, о котором в детстве заботились меньше, чем звери о своих детенышах, — те хотя бы следуют собственной природе. Мими собиралась пойти в суд как свидетель и объяснить, почему выстрелила, однако не хотела платить судебные издержки, и потому пыталась все объяснить судье, но ей не дали. Юношу приговорили к пяти годам за вооруженное нападение, и теперь она посылала в тюрьму письма и посылки. Из сострадания, а не из-за боязни мщения.

В последнее время она вспоминала об этом спокойнее. Ведь у нее были для Фрейзера хорошие новости. Правда Мими намеревалась его помучить. Хотела, чтобы он поволновался или хотя бы поучился волноваться о ней, а не только о себе. Она не чувствовала себя с ним спокойной, их положение было неравным: Мими любила его больше, чем он мог любить ее или кого-то еще. Любовь не была его призванием. Она же переживала и волновалась из-за этого. Ведь она могла бы жить в пустыне ради любви и есть саранчу.

Я узнал от нее одну исключительно важную вещь: у всех стремящихся к такой любви судьба раздвоена. Даже если он просто пытается. Пожалуй, мне следовало бы знать это раньше. Да, следовало, и в какой-то степени я это знал, иначе Бабушка Лош, Эйнхорн или Ренлинги добились бы от меня большего. Но ярче всего это проявилось в Мими Вилларс, чье реальное тело являлось местом, где она восстанавливалась и совершенствовалась, предпочитая вместо себя пускать в обращение свидетельство о рождении, лицензию, диплом, удостоверяющие ее личность; у нее не было постоянной законной деятельности — в магазине, офисе или в семье, она не состояла членом какого-нибудь общества, полагаясь только на свою сильную волю, твердый ум и упрямство. Думаю, она осознала — и с какой, наверное, болью — несовместимость строгих убеждений и свойственной ей веры в любовь. Но прочность мировых предрассудков делала такое положение неизбежным. Это тоже была судьба, с которой приходилось уживаться, как и с сопутствующими ей ударами.

К концу лета мы стали неразлучными друзьями, хотя Тамбоу подозревал нечто большее. Но ничего не было, кроме игры его завистливого, хотя и не мстительного воображения, в основе которого лежал ни о чем не говорящий факт: иногда Мими забегала в мою комнату в нижней юбке, и то лишь потому, что жила на том же этаже. Это было просто соседство: она захаживала и к Кайо Обермарку — мы втроем делили чердачный этаж. И если здесь имелась толика провокации, то исключительно из-за привычки — так скрипач каждый раз по дороге на концерт кладет резиновый шарик в карман кашемирового пальто в качестве страховки от разных случайностей, ледяных горок и стальных рельсов. Нет, Мими приходила, чтобы стрельнуть сигаретку или залезть в шкаф, где хранила лишнюю одежду. Или просто поболтать.