Шах королеве. Пастушка королевского двора - Евгений Маурин

Вплоть до завтрака у Генриетты время прошло так быстро, что Людовик не имел свободной минуты на новые размышления. Он совершенно позабыл о всех инструкциях Беатрисы и вспомнил о них лишь тогда, когда увидел бледное личико Полины д'Артиньи в сонме придворных дам Генриетты Английской.

Они находились как раз в большой гостиной в ожидании завтрака. Шел оживленный, шутливый разговор. Вдруг Людовик оборвал на полуфразе беседу с Филиппом и направился к Полине.

– Что это вы так бледны, барышня? – ласково спросил он ее.

– Но… ваше величество… Бесконечно тронута… Я – как всегда… – запуталась Полина, смущенная неожиданным знаком королевского внимания.

– То-то вот «как всегда»! – передразнил ее король. – Эх вы! Уж если дурной ветер носит вас к бабушке Вуазен, так хоть бы запаслись у этой волшебницы рецептом от бледности! В ваши годы надо быть розовей! – Тут он ласково взял девушку за подбородок и продолжал, сменив шутливый тон на сочувственно-серьезный: – Только вот мой совет вам, барышня: перестаньте бегать по разным ведьмам. Я знаю, вас привлекает туда не что-нибудь дурное, а просто девичья страсть ко всему таинственному и запретному. Но ничего хорошего не может произойти от сношений с нехорошими людьми!

Сказав это, Людовик резко отвернулся и успел заметить, с каким злобным разочарованием переглянулись Генриетта и Олимпия. Точно так же Людовик, всегда отличавшийся наблюдательностью, не упустил из вида, что, в то время как остальные придворные выказали только самое естественное любопытство к происшедшей сцене, на лицах Гиша в Варда мелькнуло что-то большее: словно тревога, испуг, опасения!

«Так-так! – подумал король. – Это надо будет иметь в виду!»

В этот момент к нему снова подошел Филипп с вопросом:

– Так как же, милый брат, ты, надеюсь, примешь мое приглашение?

– Нет, дорогой Филипп, извиняюсь, но решительно отказываюсь! – ответил король. – Я совершенно не в настроении для таких забав. Может быть… когда-нибудь потом, но не сегодня!

И опять Людовик заметил, что на лицах Генриетты, Олимпии, Гиша и Барда мелькнула тень беспокойства. Но он не успел привести в ясность свои суждения по этому поводу, как Генриетта дала знак к шествию в столовую, и надо было оказаться на высоте в качестве любезного кавалера своей застольной дамы, которой, конечно, была сама хозяйка дома.

Завтрак Генриетты был приготовлен на славу, любимые блюда короля чередовались с его излюбленными винами. Король был весел, много шутил, обильно кушал, изрядно пил… И – странное дело! – опять, как накануне, вино произвело на него особое, только еще более сильное действие!

Опять, как вчера, в душе поднялось томление, опять жилы наполнились огневым потоком, властно требовавшим объятий. В глазах Людовика забегали какие-то цветные искорки, и каждая искорка, расплываясь, превращалась в лицо Луизы де Лавальер. Но это не было то лицо, которое он привык видеть, которое он некогда полюбил. В этом лице не было спокойствия, и каждая Луиза на разные лады искала поцелуев, простирала объятия, шептала искаженными страстью губами слова пламенного призыва. В то же время все те женщины, который сидели за столом в ожидании, пока король встанет, казались Людовику странно привлекательными. Он смотрел на Генриетту и не понимал, почему собственно он отказался от ее искусных ласк, переводил искрившийся взор на Олимпию и находил, что Манчини все еще имеет очень соблазнительный вид, потом кидал взор на Полину д'Артиньи, стоявшую за спиной Генриетты и думал, что эти яркие губы на бледном лице должны уметь изнурить поцелуями. И чем дальше, тем все острее, все болезненнее становились эти ощущения.

О, если бы такая странная игра чувств в своей напряженности продолжалась все время, Людовик – он сам чувствовал это – пожалуй не удержался бы от какой-нибудь странной выходки. Но по счастью буря чувственности налетала порывами. То Людовику казалось, что он не выдержит больше ее напора, то вдруг буря отлетала прочь, и в душе поселилось странное ощущение взволнованного покоя.

И все-таки Людовик только и думал о том, как бы поскорее окончить этот завтрак. Он стал рассеян, отвечал невпопад на вопросы Генриетты и совершенно не замечал тех многозначительных взглядов, которыми обменивалась герцогиня Орлеанская с Олимпией де Суассон.

Но все когда-нибудь кончается. Кончился и завтрак. Отсидев столько, сколько необходимо было для приличия, Людовик оставил покои герцогов Орлеанских и быстрым шагом, почти бегом отправился к Луизе.

Лавальер встретила его восторженным возгласом и в порыве сердца обвила его шею руками. Все закрутилось в Людовике от прикосновенья обожаемой девушки. Он судорожно прижал ее к себе, почти не сознавая, что делает, приподнял на воздух и сделал шаг к дивану. Но от его неосторожного движенья фарфоровые пастушок с пастушкой, стоявшие на отдельном постаменте, полетели на пол и с грохотом разбились вдребезги. Треск разбивающихся статуэток как-то сразу отрезвил короля и снова прогнал налетевшую бурю острой страсти. Людовик опустил Луизу на землю, заглянул в ее глаза и со стыдом заметил, что взор любимой девушки был грустен, дышал нежным укором, а по щекам текли крупные слезы.

– Ты плачешь, дорогая? – с упреком произнес он, – разве я обидели тебя?

– Я сегодня вообще грустно настроена, обожаемый мой! Сегодня утром пришло с оказией письмо от матери. Ну… у нас не все идет так хорошо, как хотелось бы. Потом матушка много пишет о чести и достоинстве славных фамилий Лавальер и Сен-Реми, ая… я…

Она закрыла лицо руками. Людовик нежно обвил ее стан и ласково подвел к дивану. Луиза прижалась в самый уголок, Людовик смиренно подсел совсем близко к ней.

Взяв Луизу за руку, и поглаживая, и целуя эту руку, он заговорил о своем глубоком чувстве к ней, о святости и чистоте своей любви, о том, что в положении Луизы нет ничего позорного. Но только сначала речь его текла так мирно. Мало-помалу близость к Лавальер снова стала поднимать в нем только что отлетевшую бурю. Все прерывистее становилось дыханье Людовика, все более жутким блеском загорались его глаза, все бессвязнее слетали с его уст лихорадочные обрывки фраз. Даже в стыдливой, целомудренно-пугливой Луизе эта дикая речь, эти взоры и переливы страсти в тоне зажигали ответные отблески. Испуганно отбивавшаяся вначале, пытавшаяся образумить короля, Луиза вдруг затихла, смирилась и сидела, точно застывшая в пугливом трепете пташка. Все дерзновеннее становились ласки Людовика…

Вдруг откуда-то из парка (откуда? – неведомо, но близко-близко) послышался звучный, сочный баритон, запевший песенку про пастуха и пастушку. Сначала и Луиза, и Людовик не обратили внимания на это пенье, и волнующая мелодия песни показалась им законным аккомпанементом к переживаемому ими моменту. Но вот голос певца перешел в явно язвительные интонации и послышался вызывающий припев:

Ты – пастушка?

Нет, ты просто – потаскушка!

Луиза вскрикнула, словно пораженная в самое сердце, и с силой оттолкнула от себя короля.

– Ты слышишь? Слышишь? – истерически крикнула она. – Этот певец прав! Я – просто низкая потаскушка! – девушка зарыдала и с обычной женской логикой добавила сквозь слезы: – Ты видишь теперь сам, что позволяют себе здесь со мной, хотя я ни в чем не виновата!