Метро 2033: Изоляция - Мария Стрелова

– Ты! Ты всех нас подставила! – прохрипел он. Его лицо покраснело от гнева. Он надвинулся на Марину, поднимая руку.

Алексеева выхватила из кобуры пистолет и направила дуло на мужчину.

– Я сказала, сохранять спокойствие! – сквозь зубы проговорила она. – Я требую беспрекословного повиновения и одна из вас всех вооружена. Перестреляю к чертовой матери.

Женщина была совершенно спокойна, только на виске дергалась жилка. Костя взвыл и бросился на нее. Марина хладнокровно подняла пистолет повыше, сделала шаг в сторону. Коноплев пролетел мимо нее, ослепленный яростью. Начальница бункера выстрелила ему в затылок. Мужчина дернулся и упал, разбив лицо о металл двери.

Ирина вскрикнула, попятилась, Валя тихонько заскулила, прижавшись к стене. Проснувшийся Митя сел на полу и недоуменно оглядел собравшихся.

– Я предупредила, – бесстрастно выговорила Марина и вышла прочь.

* * *

Тела умерших сбросили прямо по лестнице на нижний ярус бункера. Закапывать трупы было некому. Снизу доносился едва различимый запах разлагающейся плоти – закопанные в грядках останки детей начали гнить.

Алексеева решительно захлопнула крышку люка. Скрывать было уже нечего. Последнее убежище становилось самым страшным ночным кошмаром.

О порядке речи уже не шло. Дети лежали на одеялах с закрытыми глазами. Страшная эпидемия охватила бункер, не пожалев никого.

На третий день у первых заболевших стала выделяться через кожу липкая слизь. Тела усыхали, становились похожими на скелеты с большими головами. То и дело слышались стоны. У детей началась деформация суставов. Еще два-три дня – и они окончательно превратятся в монстров. Пока что молодежь и подростки лежали в почти бессознательном состоянии, не реагируя на свет и звук.

«Пока не закончится мутация, – писала Марина, на короткие мгновения уединившись в своем кабинете, – дети совершенно безопасны. Череда исчезновений прекратилась. Все лежат по местам и потихоньку превращаются в тварей. Реакций на внешние раздражители нет. Аппетита нет. Полная апатия. Это страшнее всего. Чем тише будут первые дни, тем хуже потом будет выжившим. Я чувствую, как у меня ломит суставы. Ногти стали жестче, волосы толще. Зрение упало, но в темноте оно резко улучшается. Я не знаю, как долго мне удастся сохранить способность связно мыслить. Последнему убежищу осталось жизни не больше недели. Через два дня я открою гермодверь. Если смогу это сделать. Софья Лозина, подопытный образец, по-прежнему в моем кабинете, я наблюдаю за ее состоянием, заменив снотворное на успокоительное. Лоразепам кончился. Скоро девочка окончательно проснется и захочет есть…»

На следующее утро Алексеева прошла по залу, оглядев мечущихся в бреду детей. Они лежали на полу, голые, не укрываясь одеялами, поэтому начальница бункера могла во всей красе рассматривать изменения, которые происходили с ними. В плохо проветриваемом помещении отвратительно пахло мочой, потом, слежавшейся пылью и кровью, и ко всему этому добавлялся стойкий запах тухлых яиц.

Марина склонилась над одной из лежащих девочек, принюхалась. Так и есть. Слизь, покрывавшая тело, выделяла сероводород.

«Ну да. Вот и защитные механизмы включились. Я-то гадала, как наши дети будут справляться на поверхности… Слизь защитит от солнечного излучения и радиации, а неприятный запах отпугнет нежданных гостей. Не повезет же разведчикам, которые нарвутся на наших малышей. Через противогаз запах не почувствовать, а когда догадаются – будет уже поздно… Выгнутый позвоночник и удлинившиеся руки, чтобы перемещаться на четырех конечностях. Колени, вывернутые в обратную сторону, – для прыжка. Зубы – чтобы раздирать плоть, это у них неплохо выходит. Узкий зрачок не боится яркого света, но лучше всего мутанты будут ориентироваться в темноте. А вот и новые изменения – нос впал и подернулся тонкой трепещущей пленкой. У ребят будет феноменальный нюх. Вот вам и хомо новус. Антропоморфные твари, разгуливающие по поверхности…» – думала Марина. И не ощущала ничего.

Внутри было пусто, как на верхнем ярусе бункера. Ни страха, ни сожаления, ни боли. Эмоции будто выжгли каленым железом. Копилка внутри человека, в которую складывается радость, злость, тоска, новые впечатления и прочие чувства, не так уж вместительна. Лимит удивления невелик. Даже к самому страшному привыкаешь, иначе как бы жили преступники в тюрьмах, как выживали в войны? Жители бункера привыкли ко всему. Когда случилась Катастрофа, переполненная чаша переживаний вдруг сама по себе опустела, все вошло в привычку, стерпелось и даже почти полюбилось. Убежище из братской могилы стало домом, в который возвращались так или иначе, который был таким долгожданным после долгой экспедиции по поверхности. Бункер был местом, где царила культура и разум, где все жили одной большой и дружной семьей, воспитывали детей, стремясь отдать им как можно больше, местом, где всегда накормят, обогреют и утешат.

День за днем Марина училась не удивляться ничему. Перестала бояться смерти и темноты. Стала той, кем готова была остаться до конца, – настоящей начальницей, ответственной за вверенных ей лиц.

Но теперь она ничего не могла сделать. Бессилие угнетало, доводило до исступления, до помешательства. И в один из дней тревожных размышлений в сознании будто закрылась дверца, впускающая ненависть и страх. Эмоции перехлестнули через край – и улеглись, оставив место невозмутимому спокойствию. Это было похоже на тонущий корабль. Пока он опускается вниз – вокруг зияют воронки, кричат и стонут утопающие. Это кажется настоящей катастрофой. Вода закручивается в спираль, утягивая на дно все живое. И вдруг сумятица стихает. И снова вечная, как мир, морская гладь. Спокойным, не тревожащим душу воспоминанием остается в душе утонувший корабль. Его больше нет, и нет смысла лить слезы.

– Нас больше нет, – прошептала Марина.

Те самые «мы», спасшиеся после гибели всего живого, «мы» – строившие цивилизацию бункера, исчезли без следа, канули в Лету.

Внутри у Алексеевой не осталось ничего, что могло бы связать ее с прошлым. Только далекие, беспокоящие воспоминания, призрачная надежда, мечущаяся по уголкам души. И женщине вдруг стало все равно. Отчаянье, холодное, не суетливое, постоянное, затопило ее сердце, ворвалось внутрь, как соленая морская вода врывается в трюмы тонущего парусника. Жестокая боль уступила место отрешенности. Пусть все будет так, как будет. Никто уже не в силах изменить течение Судьбы.

За этими мыслями Марина спустилась в технический отсек и вошла в карцер, где сидел Женя.

Хохол полулежал у стены, подперев голову рукой. Он исхудал, был очень бледен. Роскошная рыжая борода висела клочками, во взгляде читались усталость и обреченность. Но он держался. Пока держался. Его крепкий, закаленный во множестве испытаний организм еще справлялся. Только надолго ли? Мужчина был обречен. Обречен с того самого момента, как перешагнул порог проклятого бункера.

– Женя, – окликнула женщина, присаживаясь рядом. – Как ты?

– Забери меня отсюда, пожалуйста, – прошептал Иваненко, садясь.