Азимут бегства - Стивен Котлер

— Ну, вот мы и пришли.

Викарий секунду медлит, выпрямляется во весь рост, поднимает руку и дважды стучит по стеклу. Звук получается громче, чем ожидал Койот, — во всяком случае, от библиотекаря.

— Отец Сепульхри работает у нас уже много лет.

Но когда Койот обращает на викария непонимающий взгляд, тот поднимает палец и прикасается им к уху, пытаясь объяснить отсутствие ответа.

— Иногда его уши обращены только к Богу.

Внутри комнаты не слышно никакого движения. Викарий стучит еще раз. Нет ответа.

— Кто-нибудь из вас видел сегодня утром отца Сепульхри? — обращается библиотекарь к двум монахам, работающим за столом.

— Нет, святой отец, — отвечает один, в то время как другой лишь молча качает головой.

— У вас есть запасной ключ от его комнаты?

— Нет, святой отец.

— Простите, но вы не подождете меня пару минут? — Викарий смотрит на Койота. — Отец Сепульхри иногда работает до поздней ночи и засыпает за своими трудами.

Койот усаживается на высокий стул, а викарий, шаркая, выходит из комнаты. Рядом стоит старинный аптекарский шкаф, одна широкая полка, под которой около пятидесяти узких выдвижных ящиков. Некоторые ящички выдвинуты, и в них можно рассмотреть горки ножей и скальпелей, некоторые еще упакованы в фабричный пластик и жарко поблескивают остро отточенными лезвиями. На верхней полке разные клеящие материалы, стопки квадратных стеклянных пластинок, серебристые грузики, выполненные в виде миниатюрных пирамидок. Справа на дальней стене — перфорированная плита, уставленная кистями, красками, цветными карандашами, чернилами и полированными кусочками кости, которые называются костяными скоросшивателями. Их около сотни, они разложены по десять в глиняные кувшины.

Хотя бумагу изобрели в Азии больше двух тысяч лет назад, в Европе она появилась только в десятом-одиннадцатом веках, а широкое распространение получила только в тринадцатом столетии. До этого европейские ученые доверяли свои мысли хрупкому папирусу и пергаменту. Койот внимательно присматривается к двоим работающим в комнате монахам. Интересный выбор — работа религиозного схоласта. По большей части работа реставратора — особенно в том, что касается таких вот старых рукописей, — это постоянное разгадывание головоломок. Ни одна из этих рукописей никогда не попадет на открытый доступ, так как раскрошится на ярком свету. Работа же реставратора состоит в заполнении пробелов текста, в попытке восстановления лакун, нахождении чужих слов. Еврейскую Тору до сих пор переписывают только от руки, по одной букве, при каждой ошибке начинают все сначала. Очень тонкая форма молитвы.

Они пытаются работать молча, но Койот видит, что они постоянно переговариваются между собой на каком-то жаргоне, не свойственном служителям церкви, а его присутствие нарушило ритм их труда. Его первое впечатление оказалось верным, они действительно измеряют длину строк, точнее, расстояние между строками и длину этих промежутков. Дискретные измерения. Идея, как понимает Койот, состоит в том, что пространство определенной длины может содержать строго определенное количество слов, а ряд этих слов содержит, по природе письма, некоторое количество определенных артиклей, этого мертвого пространства письменных языков. Трюк заключается в том, чтобы верно угадать, сколько настоящих слов находится в оставшемся свободным пространстве, а поэтому, хорошо зная предыдущий текст, можно предположить, что автор, предрасположенный к употреблению таких-то и таких-то терминов, напишет здесь именно то-то и то-то, согласно своей манере. На скольких языках читают эти люди? Ему бы пришлась по душе такая работа — тихие залы, свет, сфокусированный на одном предмете, никто не задает лишних вопросов — интересно, почему он не ушел в монастырь? Сколько его соотечественников отправились туда по его предложению? Странно, почему эти служители Господа так охотно принимают у себя беглецов от чужих законов.

Из коридора до слуха Койота доносится звук шаркающих шагов викария. Этот человек носит очень дорогую для священника обувь. Просто роскошную. Силуэт викария вырисовывается на пороге до того, как он входит в помещение. Не то чтобы викарий остановился или задержался, нет, просто его движения настолько замедленны, что сам он кажется принадлежащим иному миру, подчиняющемуся законам другой механики. В левой руке он держит кольцо со связкой ключей, которые он умудряется нести так, что они не звенят. Когда священник подходит к двери Сепульхри, Койот встает. Он мог бы встать уже сотни раз, пока старик пересекал комнату.

— Простите, что заставил вас ждать.

— Что вы, что вы. Меня это нисколько не утомило. Я получил громадное удовольствие, глядя, как работают эти люди. — Койот чертит в воздухе пальцами неопределенную фигуру.

Викарий медленно принимается рассматривать ключи, выбирая нужный. Он так долго разглядывает каждый ключ, словно ищет в зазубринах бородок какую-то потайную новизну. Некоторые ключи похожи на скелеты — длинные серые стержни увенчаны сложными металлическими коробочками. Тот ключ, который им нужен, оказывается не чем иным, как коротким стержнем из потемневшей меди, впрочем, не старше пятнадцати лет; и Койот, даже при поверхностном взгляде, сразу определил, что ключ несколько длиннее обычного и что его бородка устроена очень сложно. Небольшие возвышения и скосы по обе стороны медного полотна — да, такой замок нелегко вскрыть.

Засов замка отодвигается в сторону со звонким щелчком. Первое, что видит Койот, — это серый каменный пол, которому искусственное освещение придает коричневатый оттенок. Такое впечатление, что кто-то пролил на пол аккуратные гладкие и круглые капли чернил. Капли сливаются в дорожку, которая ведет через всю комнату к столу, за которым сидит отец Амброзе Сепульхри. Ноги его упираются в пол. Он широкоплеч, шея выгнута назад, а сам он разглядывает какую-то точку на потолке. Святой отец отнюдь не великан, скорее это тщедушный и хрупкий человек, волосы на голове почти все выпали, а глаза полузакрыты. Очки его, кажется, упали с носа на пол, разбились, и теперь осколки лежат в маленькой лужице у ног Сепульхри. Дорожка чернил продолжается с пола на сутану. На груди расплывается большое пятно, а на месте горла зияет чудовищная ухмылка какого-то странного широко раскрытого рта, который почему-то оказался на горле.

— Господи Иисусе, — тихо произносит викарий.

Рана длиной примерно четыре дюйма нанесена очень чисто и уверенной рукой. На столе лежит скальпель, и Койоту не надо смотреть дважды, чтобы сказать, что воспользовались им только один раз. Под лезвием образовался маленький подтек крови, похожий на капельку чернил, вытекших из авторучки. Глаза Сепульхри полуоткрыты, и Койот заглядывает в них, чтобы увидеть портрет убийцы. Это, конечно, миф, но ведь все мифы имеют хоть какое-то основание. Но в глазах ничего нет и ничего не будет. Отец Сепульхри мертв, холоден и смотрит ввысь, на предмет, который вознесен намного выше потолка старой церкви.

Сегодня накрапывает дождь. На пристани в домике сидит сторож и пьет из красивой бутылки виски, лучшее, какое ему доводилось пробовать за весь последний месяц. Он уютно устроился в маленькой хибарке с широким окном, откуда он видит весь причал, дождь, волны прибоя, видит, как к причалу подходят суда. Однако это маленький порт, несколько сходен, вокруг ржавчина, ничего интересного здесь, как правило, не происходит. Сторож сидит за большим, заваленным всяким хламом столом, на котором стоит старый телефон. Телефон связан с ближайшим полицейским участком, где сидит толстый шепелявый дежурный сержант, первая линия обороны, куда обращается сторож, если заподозрит неладное. Конечно, этим должны заниматься таможенники, но Италия — страна деловых людей, поэтому разные грузы все время прибывают и отбывают, а таможенники не желают вникать во все мелочи.