Лев Толстой - Анри Труайя

Получив это письмо, Головин поручил одному из своих подчиненных познакомиться с деятельностью Толстого. Через несколько дней нашел у себя подробный отчет, в котором говорилось, что простые, легкие и независимые отношения между учениками и учителем, взаимная любовь и доверие, уроки без принуждения, попытка привить в школе семейную атмосферу, когда учителя заменяют родителей, – это то лучшее, чего можно пожелать для всех. Впрочем, автор упрекал Толстого, что тот отрывает детей от работы, тогда как именно работа и составляет «всю нашу жизнь», расценивает любой их каприз как закон для учителя и полагается на их неразвитый вкус, решая, хорошо или плохо то или иное литературное произведение, заявляя, например, что Пушкин и Бетховен стоят ниже народной поэзии и песен.

Ознакомившись с отчетом, министр народного просвещения передал его министру внутренних дел, приписав: «Я должен признать, что деятельность графа Толстого по педагогической части заслуживает полного уважения, и министерство народного просвещения обязано помогать ему и оказывать содействие, хотя не может разделить всех его мыслей, от которых, после многостороннего обсуждения, он и сам, вероятно, откажется».

Думать так, значило плохо знать Толстого. Даже когда в скором будущем ему пришлось прервать выпуск журнала и он потерял интерес к своей школе, его педагогические концепции не изменились – он оставался противником любого административного принуждения. Что тем более любопытно, ибо, выступая сторонником либеральных реформ, этот человек не отдавал себе отчета в том, что продолжать свои педагогические опыты мог лишь благодаря существовавшему в России крепостному праву и что, если бы образование было исключительно прерогативой государства, не смог бы учить яснополянских детей на свой лад.

Толстой был в Москве, когда вышел первый номер журнала. Но в город его позвали вовсе не дела педагогики – последователь Руссо, наставник бедных детей и яростный критик цивилизации почувствовал внезапно необходимость развеяться, вдохнуть «вредоносного» воздуха города, где среди фарисеев встречаются и порядочные люди. Тринадцатого января 1862 года незнакомка, с лицом, скрытым под вуалью, нашла его в гостинице и вручила тысячу рублей, прося передать их нуждающимся. Лев был растроган до слез и немедленно отправил деньги в Ясную Поляну, чтобы распределить среди беднейших крестьян. Если бы он отложил это на несколько дней, могло произойти непоправимое: через три дня его вновь захватила игра и была проиграна проезжему офицеру в «китайский бильярд» ровно такая же сумма. Кредитор дал ему два дня под честное слово на выплату долга. Толстой предложил редактору и издателю «Русского вестника» Каткову права на свою незаконченную повесть «Казаки», над которой трудился уже десять лет, добавляя по несколько строчек, переделывая главы, с тем чтобы тот выплатил ему требуемую тысячу. Дело уладилось, и Лев написал Боткину, что он этому «очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон».

Когда Лев рассказал эту историю Берсам, дочери доктора – Лиза девятнадцати лет, Соня – восемнадцати и шестнадцатилетняя Татьяна – стали горячо протестовать, говорить, что это безумие и издатель просто воспользовался ситуацией… Девушки беспокойно ходили по комнате со слезами негодования на глазах. Старшая была довольно красива, серьезна, он не раз задавался вопросом, не благоразумно ли было бы жениться на ней. Ему даже казалось, что к его приходу она одевается с особой тщательностью. Что до родителей, то они смотрели на него с особой, беспокойной нежностью, как если бы чувствовали в нем жениха. Но в очередной раз, когда идея женитьбы почти материализовывалась, Толстой заартачился. К тому же в это время его одолела невероятная слабость, нервы расшатались – педагогика и деятельность мирового посредника лишили сил. Московский воздух не помог, и, неловко распрощавшись с Берсами, он вернулся к себе в Ясную.

Казалось, что здесь природа, школа, дети вернут ему вкус к жизни, но весной состояние его здоровья только ухудшилось, Лев начал кашлять кровью. И сразу вспомнил о болезни двух своих братьев, сомнений не оставалось – это туберкулез. Он вернулся в Москву, чтобы проконсультироваться с доктором Берсом, которому доверял, но также наделся, что у того пропадет всякое желание видеть в нем своего будущего зятя. Берс осмотрел его, признал легкие слабыми и посоветовал поехать под Самару попить кумыс, который в ту пору считался замечательным укрепляющим средством. Пациенты жили вместе с башкирами в кибитках или шатрах. Возможность вольной жизни взбодрила Толстого: ему казалось восхитительным отказаться от газет, не получать писем, забыть о книгах, наслаждаясь солнцем, воздухом, кумысом, бараниной, и выздороветь.

Девятнадцатого мая Лев выехал из Москвы по железной дороге, взяв с собой двух учеников яснополянской школы, которые, как ему казалось, тоже нехорошо кашляли, и слугу Алексея. В Твери сели на пароход, чтобы спуститься по Волге до Самары. Десять лет назад такое же путешествие он совершил с братом Николаем. Вновь увидев широкую реку с зелеными весенними берегами, захваченный воспоминаниями, он должен был бы почувствовать, что уже не молод. Но воздух был свеж, солнце блестело на волнах, ночами над водой висели огромные звезды, на каждой остановке толпа пассажиров – странники с запыленными лицами, бородатые монахи, мужики, татары – устремлялась на пароход, и все это было так живо и разнообразно, что ему казалось, будто он буквально пронизан радостью. В Казани сделали короткую остановку, чтобы навестить старика Юшкова, и снова в путь, в состоянии безмятежного созерцания, которое возможно только во время путешествия по воде.

Двадцать седьмого мая прибыли в Самару и отправились в Каралык, в ста тридцати верстах от города. Вокруг волновалась степь, ощетинившаяся камнями и кустами, Толстой вновь обрел здесь «дикую» жизнь, которая так привлекала его. Жили в кибитке, ели баранину и сушеную конину, пили кумыс и прессованный чай, Лев беседовал с местными жителями о старинных временах, обычаях и верованиях, Боге, Христе, Магомете, бегал, прыгал и боролся с детьми. Время летело быстро, скоро надо было возвращаться в цивилизованный мир. Но знай он, что происходит в его отсутствие дома, отправился бы в обратный путь немедленно.

Шестого июля на заре, когда его сон ничто не тревожило в кибитке на берегу реки Каралык, в Ясную Поляну, заливаясь колокольчиками, въехали три тройки. Изумленные крестьяне увидели, как вышли несколько жандармов: полковник Дурново, который руководил операцией, начальник полиции Крапивенского уезда, начальник местной полиции, сопровождавшие их низшие чины. Услышав шум, тетушка Toinette и бывшая проездом в Ясной Мария Николаевна, полуодетые, поспешили к дверям и обмерли, увидев столько вооруженных людей. Дурново сухо сообщил, что по высочайшему распоряжению намерен произвести обыск. Несмотря на протесты, женщинам велено было удалиться в их комнаты. Жандармы заполонили дом, обыск начался. Шкафы, комоды, столы, сундуки – все было перевернуто вверх дном. В рабочем кабинете хозяина полицейские с наслаждением рылись в рукописях, читали вслух дневник, письма, записывали имена корреспондентов, простукивали стены и пол в поисках тайника, срывали замки, распарывали шторы, снимали настил на конюшне, искали в прудах, где в их сети вместо «адской» машины, которую они без сомнения рассчитывали найти, попались лишь несколько щук и раков. Раздосадованные неудачей, жандармы устремились в школы, где изъяли книги и тетради и арестовали девять студентов, которые в отсутствие Толстого продолжали обучение крестьянских детишек. Вдруг они наткнулись на фотографический аппарат – вещь по тем временам редкую в России.