Любовь, опрокинувшая троны - Александр Прозоров

– Ксения, ты?!

– Федор! Федор, любый мой! – Монахиня пробежала по причалу и кинулась в объятия худощавого седобородого инока. – Родной мой, долгожданный, ненаглядный! Наконец-то мы свиделись, мой желанный!

Монах и монашка прижимались друг к другу, чуть расходились, целовали лица, руки, смеялись и плакали, снова обнимались и снова начинали целоваться. От такого зрелища прочие иноки зачесали головы, начали креститься, пока самый пожилой из них, низкий и упитанный, с крючковатым носом и большим нагрудным крестом поверх рясы не вопросил:

– Кто сие такие и чего делают в моей обители?!

– Я есмь диакон Чудова монастыря и личный писарь государя нашего Дмитрия Ивановича Григорий Отрепьев! – вскинул руку лопоухий монах. – Сия насельница есть инокиня Марфа, а обнимает она Ростовского митрополита Филарета, коего ужо заждались на его кафедре. И потому завтра же я забираю его с собой!

– Митрополит Ростовский?! – повернулись все к писарю. В том числе и монашеская влюбленная парочка.

– Сестренка, ты меня никогда не слушаешь, – укоризненно покачал головой Григорий и постучал себя пальцами по груди. Спрятанная под рясой шкатулка отозвалась гулким стуком. – Разве я не говорил, что до ледостава нужно успеть к озеру Неро? Назначение, подписанное царем и патриархом, всегда со мной. Осталось только доставить грамоту вместе с вами в Ростов. Поспешайте, милые! Зима близко!

С рассветом струг, пополнившийся еще одним путником, выбрался обратно в глубокие воды Северной Двины и продолжил борьбу с течением. Вдохновленные обещанной наградой, корабельщики двигались без привалов, днем иногда ловя в паруса попутный ветер, ночью шагая почти на ощупь бечевником, с веревкой за плечами, тем самым отвоевывая у реки лишних пятнадцать верст в сутки, а отсыпаясь по очереди на струге, в крытой носовой постройке, каковую путники, ради этих самых дополнительных пятнадцати верст в день, уступили работникам.

Гонка такая принесла успех, и через две недели, в середине октября, когда на землю уже стали падать ночные морозы, корабль миновал Вологду, вошел в Кубенское озеро, осьмнадцатого октября прошел почти опустевший Славянский волок, соскользнул в Шексну и стремительно помчался вниз по течению, для пущей скорости распустив паруса.

Двадцатого октября на землю пришел настоящий покров, укутав ее самым первым, липким, тусклым и рыхлым снегом, а первый морозец подернул лужи тонкой, толщиной в палец, ледяной коркой. Однако путники в этот час уже успели привалить к ярославским причалам, и приход зимы их более не пугал. До Ростова оставалось всего три дня пути обычным трактом. А на зимнике, известное дело, чем крепче мороз, тем лучше дорога.

Отдохнув четыре дня на постоялом дворе, двое монахов и две монашки продолжили свой путь – и двадцать девятого октября тысяча шестьсот пятого года митрополит Ростовский Филарет наконец-то ступил на свою кафедру.

А шестнадцатого ноября на подворье митрополита въехали богато отделанные, огромные сани княгини Черкасской – запряженные шестеркой цугом, десяти шагов в длину, четырех в ширину, с тремя слюдяными окнами и чернеющей наверху железной трубой, доказывающей, что в редкостном передвижном строении имеется даже собственная печь!

Раскрылась обитая замшей дверь, на чисто выметенный от снега двор вышли двое растерянных ребятишек лет десяти в лисьих шубейках. Следом за ними – солидная упитанная дама лет пятидесяти, в собольей шапке и бобровой душегрейке, накинутой поверх отороченного рысью стеганого бархатного сарафана.

– Миша! Танечка! Боже, как же вы выросли! – рядом с детьми упала на колени монашка в рясе из добротного, начесанного до пуха сукна, обняла отроков, поцеловала одного, второго. – Деточки мои, наконец-то! Как же давно я вас не видела! Как соскучилась!

Дети не ответили, и монашка чуть отстранилась:

– Вы что, чада мои, не узнаете? Это же я, ваша мама! Я вас нашла, я вернулась! Теперь мы всегда будем вместе! Я мама, мама! – Женщина снова прижала к себе детей и тряхнула головой, пытаясь избавиться от набежавших слез. Подняла голову: – Низкий тебе поклон, Марфа Никитична. Век буду Бога за тебя молить!

– Василия Шуйского благодари, он надоумил, – ответила княгиня. – По-христиански.

– Ты спасла моих детей! Не боясь ни опалы царской, ни мести!

– Это был мой ответ Бориске за постриженную невестку. Каждый должен получать по заслугам. Вы – за любовь, Годунов – за подлость. Господь рассудил всех по справедливости. Живите с мужем своим в мире, Ксения, и будьте счастливы!

– Проходи к крыльцу, Марфа Никитична, дорогим гостем станешь, – пригласила монашка и повернула детей к обширным бревенчатым хоромам, окружающим высоченный белокаменный и многокупольный Успенский собор. – Смотрите, Таня и Миша, это наш новый дом, отныне мы всей семьей станем жить здесь. Теперь пойдем к папе. Он тоже сильно-сильно по вам соскучился!

У князя Василия Шуйского столь же преданного сторонника, как у Ксении Захарьиной, не нашлось. И потому весть о том, что тридцатого июля, в честь своего венчания на царствие, государь Дмитрий Иванович помиловал всех, им осужденных, добралась до Вятки обычной неторопливой почтой в самом конце сентября. Получив помилование, князь Шуйский перебрался на постоялый двор ждать ледостава – в дорогу по реке в это время, опасаясь вмерзнуть в неудачном месте, уже никто не отправлялся.

Увы, зимник наладился только в конце ноября, и в Москву Василий Иванович смог попасть лишь перед самым Рождеством.

Без особой надежды он постучался в ворота собственного подворья – однако, завидев князя в окошке, смутно знакомый холоп торопливо распахнул калитку и склонился в низком поклоне:

– Добро пожаловать домой, Василий Иванович!

Князь Шуйский прошел на мощенный дубовыми плашками двор, остановился, с подозрением оглядываясь.

Окна – целы. Амбары – на месте. Сено – свежее. В конюшне фыркают кони, в соколятне слышно хлопанье крыльев, у крыльца лежит желтая, нетоптаная солома. Даже цветник, хоть и занесенный снегом, выглядит целым и невредимым, равно как и качели, и прудик в центре…

– Василий Иванович, наконец-то! – захромал к хозяину опрятно одетый Горчак, верный шуйский холоп, лет пятнадцать назад получивший в сече удар татарской пикой в бедро и с тех пор приволакивавший ногу. Оставленный при хозяйстве, он выказал завидную толковость и очень быстро стал приказчиком вместо старого Нетопыря.

– Что, даже не разграбили? – развел руками князь.

– Так тебя же не здесь, тебя во дворце повязали, княже! Сюда токмо стряпчие пришли, опись делать. Подворье на казну перевели, меня же приказчиком оставили. Однако теперича уже царским. Ну, и холопов тоже. Пока дьяки помышляли, чего с сим добром делать, царь тебя помиловал и добро конфискованное вернул. Ну вот. Я сызнова приказчиком остался, токмо опять твоим. И холопы все здесь, и лошади, и добро все на месте до копеечки. Приказывай!

– Единственная приятная весть за весь год, – хмыкнул Василий Иванович. – Надеюсь, с прочими уделами и поместьями все получилось точно так же.