Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

Последней была повесть, которая называлась «Четверо». Ему оставалось полстраницы, когда нервы его, натянутые до предельной точки, не выдержали напряжения и он расплакался, не в силах дочитать последние строки. Его колотило изнутри, на спине образовался липкий пот и начал медленно струиться вниз по телу. Он откинулся на спинку кресла и какое-то время сидел в неподвижности. Чувство, захватившее его, было настолько сильным, что Цинк едва справлялся с эмоциями: главным было унять частую дрожь, гулко отдававшуюся мелким эхом где-то между рёбер с другой от сердца стороны. Слёзы не кончались, но на них он внимания не обращал, просто вытирал их поочерёдно тыльными сторонами ладоней.

В этот момент, незадолго до ужина, вошла Настя, принесла чай. Поставила на стол, спросила:

– Сейчас будете, Адольф Иваныч, или после подать, когда поедите? – Он не ответил, просто шмыгнул носом и несколько раз поморгал веками, высушивая ресницы. – Вам чего, снова нехорошо? – обеспокоено осведомилась Настасья. – Может, пилюлю? А то вон Павел Сергеич-то полетел за Аврошкой, а взять забыл. Так хоть вы попейте, чтобы сердце не забеспокоилось лишний раз.

Слова эти, проговоренные Настасьей, хорошие, простые, чуть наивные и довольно смешно звучавшие, вернули его в прежнее состояние. Он помотал головой, отказываясь от чая, и сказал ей:

– Ты присядь лучше, Настенька, мне тут осталось всего чуть-чуть, я дочитаю, а ты послушай, как красиво написано.

Она понятливо кивнула и села, сложив руки на коленях. Цинк же взял последнюю станицу рукописи и прочитал вслух, чуть замедлив темп, чтобы получалось слегка нараспев:

«Иногда, ранним утром, тоже в июне и тоже ближе к концу его, Настенька просыпалась в томительном волнении и шла в бывшую спальню покойной свекрови проверить Ивана Карловича. И каждый раз находила его неспящим. Он радовался ей глазами и пытался что-то сказать. Но только она и так знала наверняка, чего он хочет. Она пересаживала его в материнскую каталку и вывозила на веранду, как раз к тому времени, когда солнечный диск подбирался к небу снизу и, коснувшись его оранжевого края, небо заливалось густо-розовым: над домом его отца Карла Фридриховича, над Блажновыми, ставшими роднёй, над пожарным прудом, чьи подземные источники так и не сумели осилить глинистой мути его воды, над всей их Спас-Лугорьевкой и ещё шире, от края до края. И разливалось это густое и светлое с пронзительной и быстрой силой…

И не знал Иван Карлович, где начинаются эти края и где кончаются, когда из розового свет становился бледно-розовым, чуть погодя – просто бледным, а уж после него – утекал вовсе: и начинался другой свет, тоже постепенный, но всё же другой, дневной, совсем на рассветный непохожий…»

– Ой! – неожиданно воскликнула Настя.

– Что такое, милая? – Адольф Иванович вопросительно поднял брови и с удивлением посмотрел на домработницу.

– Так Блажновы – это ж мы. Я же и есть Блажнова. И Настя тоже я. Это ж откуда Евгения взяла такое, это ж получается, про меня тоже…

– И про тебя, и про всех нас, – улыбнулся Адольф Иванович, – про всех нас, про людей хороших и так себе. Знаешь, мне теперь кажется, что у моей дочери был особый дар чуять прекрасное, слышать чуть больше других, но она умела этого не показывать, она решила хранить это в себе, накапливая что-то очень важное, чтобы когда-нибудь потом отдать это людям, сделав так, что и для них это станет значимым.

Настасья в задумчивости приоткрыла было рот, чтобы высказаться, но в этот момент раздался звонок в дверь, и она подпрыгнула на месте, в радости и тревоге одновременно:

– Приехали!

Они зашли через пару минут, отец и дочь. Павел Сергеевич, передвигаясь короткими шагами, вёл Аврору за руку, предусмотрительно опережая её на полшага, чтобы та, не дай бог, не задела чего по пути. Цинк, волнуясь, поднялся, тут же сел, снова встал. Он явно был растерян и не пытался этого скрыть. Это была его внучка, дочка Женюры, чудное маленькое создание со светло-русыми волосами, слегка обожженными вокруг лица, на тонких ножках, затянутых в серые чулочки, в синем платьице и тапках с белыми пушистыми помпонами. На глазах её была повязка, так по сей день и не снятая.

Царёв усадил дочь в кресло, погладил по голове. Сказал:

– Вот мы и дома.

– А мама скоро придёт? – осведомилась Аврошка. И тут же добавила: – А когда она вернётся, мне уже можно будет это снять? – и потрогала рукой повязку, – а то я уже порисовать хочу.

– А к тебе дедушка в гости приехал! – в ответ на её вопрос внезапно сообщил Павел Сергеевич. – Папа твоей мамы. Он приехал издалека, специально чтобы посмотреть на тебя и познакомиться с тобой.

– Да? – оживилась девочка. – А где же он, где? – и стала озираться по сторонам в поисках неизвестного дедушки.

– Я здесь… – негромко отозвался Цинк, уняв, насколько получилось, очередное сердцебиение и, приблизившись к ней, поцеловал её в голову. Взял её ладонь и нежно сжал в своей. – Я твой дедушка. Дедушка Адик.

– Ты тоже Цинк, как мама? – спросила Аврошка.

– Цинк, самый настоящий, – ответил он, – а ты?

– А я Царёва! – с гордостью отозвалась Аврошка. – Аврора Царёва, художник по рисункам и акварелькам, – и протянула вперёд руку, пытаясь нащупать его лицо. Он с готовностью подставился щекой под её ладошку, и она стала трогать его нос, губы, очки. – Ты чего, плохо видишь? – спросила его она. – Зачем тебе эти кругляшки?

– Это чтобы лучше тебя ви-идеть! – зарычал он, притворяясь волком, – и чтобы съесть – ам!

Девочка завизжала и засмеялась.

– Когда мне снимут повязку, я тебя сама первая съем, понятно?

– Понятно, – ответил Адольф Иванович, – буду очень тебе благодарен, внученька.

– А почему ты так долго не приезжал? – спросила она вдруг, перестав смеяться.

– У дедушки было много работы, а ехать ему очень далеко, родная, – ответил за него Павел Сергеевич, – зато теперь он будет приезжать гораздо чаще, – и вопросительно глянул на Цинка, – да, дедушка?

– А какая у тебя там работа? – спросила она. – Ты тоже ракеты делаешь, как папочка?

– Нет, – улыбнулся Цинк, – я их не делаю, я… – на мгновенье он задумался, но тут же продолжил, – я художник. Я пишу картины, большие и маленькие, маслом и гуашью, я рисую карандашом и углём, я мастерю акварели, как и ты, маленькая.

– Ой! – воскликнула Аврошка. – А чего же ты мне сразу не сказал? Мы с тобой теперь вместе порисуем, ладно? Ты будешь рисовать меня, а я тебя, а потом поменяемся.

– Это как? – не понял Цинк. – В каком смысле поменяемся?

Она подумала чуть-чуть и пояснила:

– Ну, это значит, ты будешь рисовать папу, а я маму, а потом тоже наоборот, да?

Цинк кивнул головой, совершенно забыв, что жест его остаётся не воспринятым ею, но тут же поправился: – Да, милая, конечно, будем.