Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
— Мириться бы посоветовал.
— Не надеемся.
— А мы-то ублажали посредников! Сделай милость, помири нас! Мальбруку княжество сулили… Мне в Ганновере сказывали, он, будучи у Карла, наставлял, как нас придушить скорейше. Нет, граф, англичане нам не помощники. Что Лондон, что Ганновер… В Гамбурге все на стороне Карла, куранты поносят нас. Я сочинил кое-какие ведомости, в фавор его величеству. С трудом, с затратой денег, однако убедил напечатать.
— Насчет принцессы как? Отдадут за царевича?
Дом ганноверский, дом австрийский, гишпанский — половина Европы, почитай, за родней Шарлотты. Невеста дорогого стоит. А жених, пока шведы не сломлены, валютуется не столь высоко. В курфюршестве к браку неприязнь открытая, в Вене ни шьют, ни порют.
— По совести, Борис Иваныч, — канцлер понизил голос, — ты сам одобряешь ли?
— Царевич немку не хочет.
— И тебе она не по сердцу, — засмеялся Головкин сообщнически. — Вижу, вижу…
— Кабы принцесса викторию нам привезла с приданым своим… Ох, Григорий Иваныч, в Вене я был лишний, не спрашивай с меня. При цесаре за нас барон Урбих старается, дипломат великий.
— Плохо разве?
— Куда как хорошо… Обедать позвал, удостоил… Осьмнадцать персон из важнейшей знати, суп из черепах заморских.
— Недурно, недурно…
— Человек воспитанный, а чихает, не прикрывшись, над столом, — отозвался Борис невпопад.
Глаза намозолил в Вене этот назойливый барон, шнырявший по Хофбургу. Красноносый от вечного насморка, рано полысевший. Носился вперевалку, задевая шпагой о косяки, о людей, вбирал в себя слухи, точно губка воду.
С ликованием, выпятив жирную грудь, объявил Куракину — сколачивает он, барон Урбих, альянс цесаря с Пруссией и с Ганновером против шведа. Кто поручил? Никто, сие есть собственное его изобретение. Ему будто бы царское величество, приняв на службу, дал картбланш, сиречь полную свободу действий.
— Будто дал? — вскинул брови канцлер. — Сомнительно. Так… Уведомить нас почел излишним?
— Я первый узнал. Думаю, худо ли, против шведа… Барон и мне мозги затуманил. Потом разобрался… От нас побольше получить да поменьше вручить — вот он, альянс, на поверку-то… Интерес тут цесарский — от нас требуется сорок тысяч солдат, усмирять венгров. Бывало, иезуит запрашивал эти сорок тысяч, а теперь Урбих. Кому он служит? В Ганновере я разведал доподлинно — шведа берутся из Польши вытеснить, не дальше. Очистить трон для Августа. А Курляндия, Санктпитербурх — то алеатов Урбиховых не заботит. Чуешь? Ясно же, и англичанам сей альянс нравится. Остаток войны, стало быть, на нас. Московия пускай одна добивает Карла, коли осилит.
— Авось не осилит, — Головкин желчно усмехнулся. — Да чей он, Урбих? Датский вроде…
— Родом датский. А слуга тому, кто приманить сумеет. У них, у шляхты европской, в обычае… От датского двора был посланником, за интриги отставлен. Втерся ко двору вольфенбюттельскому. Прогнали и оттуда. Нашел нас, добрых. Пропел нам хвалу, напел себе жалованье.
— На похлебку из черепах, — выговорил канцлер. — Тьфу, мерзость!
— Суп духовитый.
— Постой, а своего короля? Тоже продает, холуй датский?
— Данию в альянс не зовет. Немецким потентатам она ни к чему. Опасаются, вдруг датское войско войдет к ним воевать шведа и не выйдет. Конфузная, Григорий Иваныч, ситуация. Мы-то желаем датского короля снова привлечь в союз. А барон Урбих, наш доверенный, строит препятствия. Коришпонденция наша с Копенгагеном перехвачена, Ганновер и Берлин оттого в тревоге.
Головкин закашлялся. Во дворе палили кур, в светлицу струился дым.
— Точно как в политике, — засмеялся Куракин. — За стеной кушанье готовят, а нам глаза ест. Гони Урбиха, гони в шею, Григорий Иваныч!
— Царю бы обсказать сперва…
— Гони! — повторил Куракин твердо. — Прекрати паскудство!
— Твоя правда, Иваныч! Ну, змеиная душа! Неужто разложил тебе все шитье без стыда?
— Он-то лицом показал, кичится, а я подкладку прощупал. Барончик думал нас в дурачках оставить. Ну, я ему не позволил.
В заветной тетради Борис сказал о себе прямиком: «Истинно похвалюсь, что нации московской никто чести и славы прежде моего бытия не принес».
Слушая посла, Головкин от похвал воздерживался — не умеет он складывать глаголы сладкие. Вот кого послать к цесарю вместо Урбиха… Свой амбашадур, русский, не наемный.
А Борис, воодушевляясь, заговорил о своем любимце, о князе Ракоци. Черепахой за обедом не пахло, ели попроще, зато дружба славного венгра без лукавства. Увы, мало подобных ему среди знати!
— Погоди! — прервал канцлер. — Инструкции к нему у тебя ведь не было, помнится.
— Не было, — признался посол. — Я почты от вас по три месяца не имел. А что прикажешь делать?
— От себя, значит, поехал?
— А хоть бы и от себя. Прознает Ракоци баронскую махинацию, про сорок тысяч войска… Он честный рыцарь, измены не простит. Я упредил, обнадежил касательно нас. Смотрел, едучи к Мункачу, венгерскую армию под командой графа Берчени. Тысяч восемь или десять у него, ребята сытые, оружие справное.
— Что ж, добро… Хотя с цесарем тоже не след ссориться. Здоровье твое, князь!
Подняли чарки. Выпив, Борис вытер губы шелковым платком, помолчал политесно, встал. От водки отвык, ударило в голову. Однако, пока шел в гору, к Меншикову, месил жидкий чернозем, хмель выдуло.
Светлейший кинулся, словно к родному, затискал. Кликнул повара-француза.
— Сваргань по-скорому фрикасе-бризе!
Поп перебрался в курную пристройку во дворе, освободил князю весь дом, иначе где бы он поместился с дюжиной прислуги, где расставил бы подарки, коими засыпали его иностранные послы и польские алеаты! Кусок римского бархата против блюд чеканных, ваз, кубков, зеркал в оправе вышел бедноват. Светлейший пощупал, накинул на себя, огладил ворсистую синюю ткань с прилежанием и похвалил.
Пригубив анисовой, Борис вынул из сумки толстый холщовый конверт, застегнутый на пуговицы.
— Голландцы кланяются тебе, Александр Данилыч. Брандт, Гоутман… Паче всех Гоутман.
От него пакет. Его, Гоутмана, корабли возят из Швеции секретную почту.
— Головкин не взял. Сдай, говорит, светлейшему. Мне ведь невдомек, каков порядок у вас в генералитете.
Меншиков взвесил на руке туго набитый пакет.
— Скажу Питеру… Скажу, Куракин в полуполковниках ходит, амбашадур наш. Градус генеральский. Манкевич живой, значит? Хитер шляхтич. Живо-о-ой, не повешен, не колесован…
Вывалил письма на стол, поднес одно к глазам, сощурился.
— Ровно жук наследил…
Манкевича, старого приказного, чистописанью не учить. Это светлейший до сих пор не в ладах с грамотой.
— В Стокгольме заждались короля, — помог Борис — Кабы не Ульрика, сестра Карла, его давно бы коленом в зад… Уже совещаются, кому присягать
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!