Восхождение - Борис Сопельняк

Когда херес попал на стол короля, он тут же заявил, что способ приготовления этого вина является государственной тайной, и под страхом смертной казни запретил пускать в тот район иностранцев. Но продавать вино за границу король разрешил. Что касается цены, то она была заоблачной: за бочку хереса давали бочку золота. Когда об этом пронюхали пираты, то стали гоняться не за фрегатами и клиперами, перевозившими ацтекское золото, а за бригами и каравеллами, доставлявшими к монаршим столам волшебное испанское вино.

– Такая вот романтически-приключенческая история появления на свет того божественного напитка, который расплавленным золотом сверкает в твоем бокале, – не смог удержаться от красивости Кольцов, заканчивая свой рассказ.

– Все правильно, – подтвердил наполнявший бокалы хозяин ресторана, – только теперь херес не тот, что был триста лет назад, и делают его не только на родине Хозе. Но тот, что пьете вы, оттуда, из Хереса-де-ла-Фронтера: виноград рос на той же земле, дожди его поливали те же, ветры обдували те же и руки собирали те же. Ну, не совсем те же, а всего лишь потомков Хозе, но я точно знаю, что за эти триста лет ни один крестьянин тех мест не покинул.

Рассказывая о хересе, Кольцов так увлекся, что совсем не обращал внимания на реакцию Марии, между тем как она, слушая вполуха, думала совсем о другом. Она думала о том, как загладить свою вину перед Михаилом, как склеить разбитое, как начать жизнь сызнова и как сделать так, чтобы первый шаг к примирению сделала не она, а горячо любимый Михаил Кольцов.

«Да, любимый, – сказала она самой себе. – Как изрекла бы дочь генерала, потом проповедница свободной любви и одновременно жена матроса Дыбенко, а ныне полпред Советского Союза в Швеции Александра Коллонтай, несмотря на мои бабские закидоны, люблю я только его. Ах, Миша, Миша, посмотреть на тебя, так прямо орел, энтузиазм из тебя так и брызжет. Но откуда вековая еврейская грусть в глазах, откуда горькие складки у губ, нахмуренный лоб и, что совсем странно, дрожащие руки?

Не от коньяка же это и не от вина, ведь пьешь-то ты мало. Значит, тебя напугали. Тебя очень сильно напугали, и каждый день ты живешь в ожидании беды. Ничего, Миша, не грусти, у меня есть план, и я эту беду отведу, отведу вот этими руками», – неожиданно взлохматила она начинающую седеть шевелюру Кольцова.

Тот на секунду отпрянул! А потом, все поняв, благодарно поцеловал так много давшие ему радости руки.

«Вот и славно, – подумал он. – Никаких извинений, никаких унижений, никаких выяснений отношений – это по мне».

– Мы снова в одном вагоне? – воскликнул он, вспомнив когда-то произнесенную им фразу.

– В одном! – радостно улыбнулась Мария. – Но тем зимним вечером я чуть не отстала, и ты снял меня с «колбасы» трамвая. Теперь будем трястись в одном вагоне, пока он не развалится или не уткнется в ту самую березку.

– По рукам! – обнял ее Кольцов, плеснул в бокалы драгоценного хереса и они выпили за то, чтобы жить долго, счастливо и умереть в один день.

Как ни грустно об этом говорить, но ни первое, ни второе им не будет суждено, а вот умрут они хоть и не в один день, но с разницей совсем небольшой.

А пока что Мария наслаждалась счастьем и не отходила от Кольцова ни на шаг. Она ездила с ним на передовую, иллюстрировала его репортажи своими фотографиями, пробовала писать сама. Один из ее репортажей вызвал неподдельный восторг Кольцова, он даже хотел отправить его в «Правду», но, как следует подумав, в корне его переделал и напечатал за своей подписью.

– Ты пойми, – объяснял он обидевшейся Марии, – марокканцы хоть и жестокие люди, но они разные. Среди них есть отпетые бандиты, а есть и простые феллахи, которые из-за безработицы и безденежья нанялись в солдаты. Они совершенно безграмотны и ничего не понимают в политике: им платили – они воевали. Но теперь, когда вчерашние феллахи разобрались, что к чему, они стали сдаваться в плен, не желая стрелять в таких же, как и они, простых испанцев. Сейчас главное – не оттолкнуть марокканцев, дать понять, что мстить им не будут, и ни о каких массовых расстрелах, как об этом пишут франкистские газеты, не может быть и речи. А ты описываешь их как лютых зверей, которые в атаки ходят с кинжалами в зубах и при этом воют, как шакалы.

– Но ведь воют же, – неловко оправдывалась Мария. – Сама я, конечно, не слышала, но об эти воплях мне рассказывали бойцы, которых эти дикари атаковали.

– Вот видишь, – досадовал Кольцов, – даже сейчас ты называешь их дикарями. А в репортаже?! Нет, ты только послушай, что ты написала, – надел он очки. – «Двадцать тысяч мавров участвуют в войне на стороне фашистов. Это отпетые головорезы, это люди, давно продавшие свой собственный народ и проклятые этим народом. Они помогали испанским генералам усмирять своих братьев и сестер, когда те подняли восстание, чтобы завоевать свободу и независимость. Что для них теперь идти стрелять в испанских рабочих, лишь бы платили?! И им платят по три песеты в день.

Рифы, самые боевые из марокканцев, воюют свирепо и никогда не сдаются в плен. Все они – дивные стрелки, и это не случайно: навык сверхметкой стрельбы передавался у них из поколения в поколение. Еще во времена испано-марокканских войн о рифах говорили так: неделю он работает у испанца-хозяина, затем идет на базар, на заработанные деньги покупает один патрон и этим патроном убивает хозяина.

Убивать испанцев – для рифов не спорт, а сведение счетов и месть за многолетние унижения и попрание их племенной гордости. Нисколько не сомневаюсь, что им все равно кого убивать – фашистов или республиканцев, лишь бы жертва была испанцем. Спохватись правительство Народного фронта чуть раньше и плати маврам не по три, а по пять песет в день, они без зазрения совести, зажав в зубах кинжалы, стали бы убивать фашистов.

И вот что удивительно: этим воинственным племенам нет никакого дела до того, что Марокко по-прежнему остается под пятой Испании. А ведь если бы они воспользовались ситуацией и ударили по Франко с тыла, наверняка древний Магриб стал бы наконец свободным!»

Концовка материала великолепна, – похвалил Марию Кольцов, – но все, что касается проклятых народом головорезов, продажности и ненависти ко всем, я подчеркиваю, ко всем испанцам я убрал. Не обижайся, но за твоей подписью «Правда» материал бы не опубликовала, поэтому я поставил свою. Но гонорар – твой! – великодушно взмахнул очками Кольцов.

– Ах так! – уперла руки в бока Мария. – Значит, слава – тебе, а деньги – мне?

– Что толку от славы? – философски вздохнул Кольцов. – Сегодня она есть, а завтра никто и руки не подаст. Деньги куда надежнее: их можно положить в банк, на них можно путешествовать и даже купить ту же самую славу. Но самое главное, – серьезно добавил он, – они позволяют не думать о хлебе насущном и заниматься не поденщиной, а тем, что тебе интересно. Я бы, например, перестал кропать заметки для газеты и засел бы за роман: я ведь кое-что повидал и мне есть что поведать людям.

– Поведаешь, – взлохматила его шевелюру Мария. – Впереди целая жизнь, так что времени хватит и на роман. А пока что, мой дорогой, кое-что интересное поведаю я. Ты не возражаешь?