Песнь дружбы - Бернгард Келлерман

могла обуздать свое истерическое воображение и продолжала рассказывать самой себе историю о киноактрисе, которая хотела выброситься из окна. Дома, в постели, она все еще лихорадочно грезила о пансионе Шпербер, она была точно в исступлении. Ее глаза горели в темноте, как у крысы. Так вот: эта киноактриса… Ну да, у нее был друг, живший в соседней комнате. Но однажды ночью она услыхала за стеной шепот и поцелуи, слышала совершенно отчетливо все — вздохи и стоны. И вдруг услыхала, как девушка за стеной засмеялась и сказала: «Oh yes!»[1] Тут ей стало ясно, что к ее другу пришла англичанка из бара «Одеон», и она в ту же секунду решила выброситься из окна. Но, прежде чем она это сделает, те двое, рядом, должны услышать, что она о них думает. И она постучала в стену…

Но тут в стену действительно постучали, и Шальке очнулась от своего фантастического бреда. Она сидела притаившись, и сердце в ее узкой груди трепетало, как крылья маленькой птички, залетевшей в угол комнаты. Это был Дорнбуш, сапожник, живший внизу.

Дорнбуш прошептал что-то и начал скрестись в дверь. Она слышала его дыхание, слегка астматическое, совсем близко: он дул в замочную скважину. Так прошло несколько минут, и сердце у Шальке совсем перестало биться. Этот сапожник непреодолимо влек ее к себе, и в то же время он ее отталкивал, как страшное чудовище, — он разорвет ее на части, он убьет ее когда-нибудь. Немного погодя она перевела дух: к ней вернулось мужество, она ощутила чувство странной отваги. Она вспомнила о страсти, охватившей ее, когда однажды он привлек ее к себе в сенях, — никогда не забудет она этого чувства. Она взяла ключ с ночного столика, стукнула им в стену. Она прислушивалась, затаив дыхание. Что-то будет?

Ничего. Все было тихо. Дом молчал.

Шальке вся горела, ее лихорадило. Искры вспыхивали перед ней в темноте. Она выскользнула из постели и подкралась к двери.

— Я открою, господин Дорнбуш! — горячо прошептала она, прижавшись к двери.

Ничто не шевелилось. Дом молчал.

— Господин Дорнбуш! — шепнула она.

Молчание.

О, значит ей все померещилось! Как странно! Она снова забралась в постель. А как же с пансионом Шпербер? Ах, бедная девушка, сказала фрау Шпербер, мне так жаль ее, такая порядочная девушка! Она любит этого человека; ах, она целиком в его власти. Возможно, что она скоро начнет красить щеки, чтобы его удержать, господин Шпан, возможно, — как знать?

2

При свете зеленой лампы Шпан склонился над своими книгами, принуждая себя работать. Прежде эти часы были самыми приятными для него. Но теперь цифры путались у него в голове, итог почему-то не сходился.

Он видел перед собой лицо Шальке, ее опущенные веки, узкие губы, шевелившиеся проворно и осторожно. Конечно, он верил далеко не всему, что говорила ему эта сплетница, однако в ее сбивчивом рассказе он уловил достаточно подробностей, от которых можно было прийти в ужас. Его сын ушел в далекий мир, возвышенный и благостный, куда и он когда-нибудь последует за ним. Но дочь умчалась в мир низкий, ненавистный, презренный, где нет нравственных законов. За ней он никогда не сможет последовать. Нет, никогда! Лучше бы она умерла. Ничто не презирал он так сильно, как все, что было связано с театром.

Шпан отнюдь не был поклонником изящных искусств, этого никто не смог бы утверждать. По его мнению, люди могли бы прожить и без искусства. За всю свою жизнь он не прочел и десятка книг; бывая в городе, он, разумеется, посетил несколько музеев, ходил в театры и на концерты — чем же еще можно заняться в городе? Но он мог прекрасно обойтись без всего этого, не испытывая никаких лишений. Были времена, когда существование искусства было, пожалуй, оправдано, — о, разумеется, оно было нужно, когда создавались храмы и статуи во славу господню, когда украшались дворцы королей и князей. А нынче? Не стало ли искусство чем-то совершенно излишним в нынешние тяжелые времена? Ему — было непонятно, почему государство и городские власти тратят огромные суммы на музеи, оркестры и театры, когда не хватает коек в больницах и улицы кишат нищими. По его мнению, искусство не имело больше никаких трав на существование в жизни народов, — у правительства и городских управ есть в наше время несравненно более неотложные расходы.

А раз Шпан огульно отрицал все искусства, то какого же мнения он должен был быть об артистах? Откровенно говоря, он не ставил этих людей ни во что, совершенно не доверял им. Это были сомнительные личности, которых он подозревал в том, что они избегают всякой серьезной работы и предпочитают гоняться за призраком, за суетной славой, что они служат лишь Маммоне. Подозрительные люди — не то шарлатаны, не то паразиты. Они напоминали ему канатных плясунов, живущих за счет простодушных крестьян. Так или иначе; он их не любил и даже не пытался скрывать это. Он рассматривал в иллюстрированных журналах лица артистов, поэтов, всех этих знаменитостей, их позы, их самодовольные улыбки. Как они тщеславны, как подозрительно тщеславны! Они считают себя высшими существами, избранниками. Он вспомнил друга юности своей жены, этого концертмейстера, ворвавшегося в их семейную жизнь. Как тщеславен был этот человек! Он носил шелковый костюм и развевающийся галстук. Он хотел даже наружностью выделяться среди окружающих, и все это лишь потому, что умел, как цыган, немного играть на скрипке.

Нет, нет, в этом отношении его, Шпана, переубедить невозможно, — ему все совершенно ясно.

Это чуждый ему мир, совершенно чуждый! Его мир — будни, и пусть он «будничный человек», как пренебрежительно называла людей его склада Маргарета, его жена. Он уважал мир, в котором люди тяжким трудом зарабатывают свой хлеб и платят долги. Он уважал пекарей, месивших тесто по ночам, и мясников, забивающих скот на рассвете. Он презирал всех, кто жил вне этого мира упорядоченного труда, — спекулянтов и артистов, этих «канатных плясунов, живущих за счет простодушных крестьян».

Но больше всего он презирал актеров и комедиантов. Он не в состоянии был постигнуть, как могут люди пасть так низко, чтобы приклеивать себе фальшивые бороды, а потом произносить ходульные фразы перед праздными зеваками, — что это за люди? Он не только презирал их, он гнушался ими. Это были бесстыдные тунеядцы, живущие за счет простоты и наивности легковерных обывателей.

И в этот сомнительный, двусмысленный мир ушла его дочь Христина! Возможно ли? Это все еще как-то не укладывалось в его